Вот уже три недели ее забрасывал посланиями Коля Бошняк, наказанный за самовольный уход с репетиции и не имеющий никакой возможности явиться в институт лично. В письмах его, разумеется, не было ничего чрезвычайного, за что классные дамы не пропустили бы их через отменную свою цензуру, и тем не менее Катю они тяготили. Ей казалось, будто она берет на себя некие обязательства уже просто одним фактом получения этих писем, но ответить на них, да еще с просьбою не писать боле, она сочла неловким и даже двусмысленным в ее положении поступком. Любой ответ устанавливал между нею и автором посланий определенную связь, тогда как она ничего в этом роде для себя не хотела. Милые Колины неказистые стихи про Летний сад, про скульптуры и про деревья уже заметно отвлекали ее от собственных повседневных задач, поэтому неожиданный приход давно не являвшегося на свидание с племянницей Владимира Николаевича весьма обрадовал Катю. Спускаясь по лестнице на первый этаж, она придумала, что попросит его заехать в Морской корпус, чтобы уговорить Колю не писать ей больше. Идеалом для нее давно уже были жены сосланных в Сибирь участников восстания 14 декабря, и она не представляла себе их читающими послания о деревьях, о птичках и о зеленой, как изумруды, траве.
Ожидая в просторной комнате свою племянницу, Владимир Николаевич время от времени косился на сидевшую у окна взрослую девушку, практически женщину, одетую тем не менее в платье воспитанницы института. Молодая эта особа сидела напротив маленькой и какой-то очень потертой старушки, явившейся, судя по мизансцене, к ней на свидание и болтавшей без умолку своим потертым старушечьим голосом, однако то, что происходило между ними, не было ни в какой степени разговором. Девушка не то что даже не слушала свою собеседницу — она как будто не знала о ее присутствии, и оттого все производимые старушкою звуки легко могли быть заменены никчемным поскрипыванием пола, или отдаленным щебетом птицы, усевшейся на дерево за окном, либо расстроенным шепотом двух других воспитанниц, горько жаловавшихся в дальнем углу комнаты своим родителям на отмену приема в Смольном и на то, что они слишком рассчитывали повидать своими глазами великого князя.
Владимир Николаевич не знал и, разумеется, не мог знать историю Лены Денисьевой, которая после нападения на нее Даши Тютчевой небольшое время жила на квартире у тетки, но вот уже неделю как была восстановлена в правах на свою неудобную узкую кровать в институтском дортуаре. Все эти несколько дней, и почти каждый из них на свидание с ней приходили довольно странные люди, и по ее поведению можно было решить, что ни с одним из них она не была знакома. Люди эти оказывались то подслеповатым чиновником, то вдовствующей барыней из Калязина, то непонятной старушкой, как сейчас, и все они в конце ненужного разговора непременно передавали ей сверток с гостинцами, где среди прочего прятался и листок бумаги с обязательным стихотворением и затейливым вензелем «Ф.Т.» в самом низу.