Это воспоминание почему-то всегда умиротворяло Лену, нравилось ей, как она тогда уравновешенно себя вела, успокаивала маму, говорила, что все не так, что не нужен ей этот мужик, что «просто». Она ведь за все время знакомства так и не узнала, как Снаружа звали на самом деле. Обращалась Лена к нему всегда на вы и спокойно себе обходилась этим, он чередовал Волколамск с Леной.
«Ничего ведь, что я тебя такой мужской кличкой зову? — спросил он однажды. — Она к тебе, может, и не подходит, а вот той тебе, что пишет — самое оно. Ты очень по-мужски пишешь. Ты такой языковой трансвестит, или как там это называется?» Именно тогда Лена, проигнорировав слова, которые можно было и за оскорбление принять при другом настрое, полюбопытствовала, есть ли, кроме нее, еще женщины как она. «Почему именно женщины всегда спрашивают об этом, а мужчины — никогда?» — спросил вместо ответа Снаруж. Вместо ответа он стал рассказывать о женщине-стихотворце начала века, которая сначала многое пережила в послереволюционной России, затем исхитрилась оказаться в Париже вместе с мужем, сыном и дочерью. Нравы в парижском русском сообществе того времени были довольно свободные, так что она могла торговать стишками и обеспечивать семью, но муж увез сына в Советы, воспитал в таком духе, что сынуля не уставал посылать матери еженедельные злобные письма, а когда началась война, прислал последнее, пошел добровольцем и тут же погиб. Женщина взяла дочь, спаслась от немецкой оккупации сначала в Англии, потом в Америку перебралась, там отсидела разок за торговлю, а стишки ее с Брайтона и Парижа постепенно в Россию перебрались, пусть не все. «Я к тому, — сказал Михаил, — что не надо по-уральски всякую неприятность, даже трагедию, превращать в пошлую алкодраму: ой, больше никому, кроме пары торчков, не нужен. Пара торчков тоже, знаешь, признание. А у нас все вот так вот здесь. Пускай уж трагедия остается трагедией, переживай ее не с нашим сельским колоритом, а как трагедию, может, это и не трагедия вовсе окажется потом. А то как-то даже сочувствие исчезает, когда стихотворец по синьке х…йню творит. Будто Гамлет непросыхающий, и все вокруг него тоже в дрова. Встанешь такой над могилкой и думаешь: „Ну и на хрена ты все это сотворил?“ или „И что ты кому доказала?“, а потом думаешь, что ведь человек просто от злости, не всегда от отчаяния, решил просто всех выключить, как лампочки разом, чтобы не было для него ни тех, кого он любил, а получается, что никого он не любил, кроме себя, ну и тех, кого не очень любил, тех уж само собой, такая черная ядерная бомба, выключение всего света разом».