Слова эти про сельский колорит не раз ей впоследствии припоминались, но не всегда она могла побороть себя, чтобы не вытворить что-то такое, за что ей было потом стыдно, и уже в момент поступка, за секунды до него она знала, что будет стыдно, — а все равно, говорила что-то, делала.
Кажется, Снаруж намекал, чтобы Лена написала что-нибудь и про него, или ждал чего-то такого. Лена, после стишка про Михаила и мрачного однокурсника, опасалась таких текстов, Снаруж понимал это, и все же хотел оказаться со стихами в еще каких-то отношениях, кроме тех, в каких состоял, торгуя ими, если уж не мог он написать ни одного, то внутри оказаться ему отказать было нельзя. Так он считал, видимо, хотел глянуть на отражение свое в темном зеркале текущих слов, не скрыл не обиды, но легкой ревности, что ли, которую обернул шуткой, заметив: «Ты уже и про Славу написала, а про меня ничего».
Лена не помнила, чтобы Слава где-то упоминался. «А вот в последнем, — сказал Снаруж так просто, будто Лена сразу же могла догадаться, просто кокетничала. — Ну, вот эта строка, „Четыре бороздки на макушке мороженого пока“», — а они действительно гуляли незадолго до стишка, Слава откусил от мороженого и долго шел, ничего больше с мороженым не делая. «Я перепишу», — испуганно и вместе с тем решительно заявила Лена. «Поздно, — сказал Снаруж. — По мне так — только испортишь».
Следующей встречи со Снаружем не получилось. К Лене приехал на велосипеде Слава: вырулил навстречу, тормозя, шумно шевельнул шинами мелкие камушки на почти распавшемся асфальтовом тротуаре вдоль школы № 1 и с удивительным спокойствием, равнодушно даже, сказал, что папу арестовали и, наверно, посадят. Это был тот случай, когда нельзя было сказать: «Ну ладно, понятно, пока», — и пройти себе мимо. Зачем-то косясь на большие пластмассовые, черные электронные часы на запястье Славы, настолько толстые и крупные, что Лене с высоты ее роста видно было, как мигает жидкокристаллическое двоеточие в промежутке между двумя и еще двумя цифрами, она пригласила пойти к ней, если хочет. Слава покачал головой и сказал, что он ненадолго. «Давай я тебя хотя бы провожу, чтобы велосипед не отобрали», — не могла не предложить Лена. — «Далеко?» «До „Урала“», — сказал Слава, и они неторопливо пошли сначала в сторону Выйского пруда, пока не вынырнули там, где улица Быкова впадает в проспект Космонавтов и повернули направо. Слава то пытался катиться рядом, но Лена двигалась не очень быстро, поэтому приходилось ехать рядом с ней, вихляя передним колесом для равновесия, то просто вести велосипед рядом с собой, как бы отгораживаясь им от Лены. Лена пыталась завести разговор, чтобы понять, как чувствует себя Слава, так же ли ему неожиданно и непонятно внезапное изъятие Снаружа из повседневной жизни, как ей самой. Еще ей было важно узнать, обижается ли на нее Слава, если бы он обижался, она бы ответила, что все взаимно, в принципе, получилось, что не она пришла к его отцу, он сам появился для того, чтобы покупать стихи. Слава не мог понять подкаты Лены к серьезному и откровенному разговору, отвечал коротко, будто и не остался без отца вовсе. Будто Лене подослали просто похожего на Славу мальчика (а могли, если бы захотели, если бы знали, что Лена не особо в него вглядывалась, почти всегда он был где-то не в фокусе, на периферии зрения). Только когда она, несмотря на вялые его протесты, дважды перевела его через перекресток Фрунзе-Космонавтов: сначала через Фрунзе, потом — через Космонавтов, он поделился, наверно, тем, что его мучило, хотя облек это в этакую новость, которая должна была являться утешительной для Лены. «Мама говорит, что его через два года все равно выпустят, — сказал он, — там юбилей Победы и амнистия, наверно, будет», — даже заглянул Лене в глаза вопросительно: бывает ли так, отпускают раньше времени? «Так, наверно, и будет, — не могла не ответить Лена. — На юбилеи даже маньяков всяких отпускают». Видно было, что ему стало легче, оттого, что он сейчас отделается от Лены, когда он сел на велосипед и покатил прочь между прохожими.