- А вы, мне думается, еще о-го-го! - сказал он и тут же спросил с ухмылкой: - Или не о-го-го?
- Так себе, - ответил Петров.
А на столе уже все стояло. И посередине на фарфоровом блюде запеченная свиная нога.
Наконец прибежал сын Аркашка, сын-артист. Под мышкой он держал что-то завернутое в бумагу.
Петров почувствовал, как ладони его защипало и от теплой волны, ударившей в голову, заболело в висках.
- Забери! - почти прокричал Аркашка, разворачивая бумагу и ставя на письменный стол Мымрия. - Я чуть не спятил.
- Когда ты его унес? - спросил Петров.
- Вчера, когда ты в свой институт бегал. Подумал: зачем он тебе? Зачем, думаю, старому дударю такая вещь, если к нему никто не ходит? Думаю: "Послушай, Йорик..." Привел свежих теток - визжал".
- Ну и что? - спросил Петров голосом твердым, но тихим.
- То, что этот тип мне спать не давал. Он, представляете, брякает. Причем нахально. Можно сказать, с угрозой. Я его боюсь. Он мне внушил... Аркашка забился в кресло и задрал колени к подбородку.
- Привет, Мымрий, - сказал Петров. И все трое, а было их в комнате трое; Петров, Аркашка и зять Петрова, услышали, как что-то брякнуло.
Зять подошел, положил на темя Мымрия короткопалую широкую руку. Подумал, глядя куда-то мимо Петрова.
- Александр Иванович, действительно, зачем вам такая вещь? Давайте меняться. Я вам Сальвадора Дали. Не пожалеете. Не просто Дали - "Skira"... А?
- Он же брякает, - сказал Петров шепотом.
Зять сказал тоже шепотом:
- У меня не побрякает... Ну?
- Нет, - выдохнул Петров.
Петров сидел за столом, уставленным хорошими свежими закусками, смотрел прямо перед собой. Видел он Женьку Плошкина, собирающегося в какую-то командировку, видел Любу, подпрыгивающую, чтобы он различил ее в толпе, видел студента-художника Авдея, видел владельцев двугривенного и не понимал, почему он от них уехал, к кому вернулся и с чем?
- Мне не звонил аспирант Пучков Костя? - спросил он с вдруг захлестнувшей его надеждой.
- Звонил, - спокойно ответила Софья. - Но почему-то назвался Зиной.
АМАЗОНКИ
Лето давно перевалило рубеж, когда могло стать либо хорошим, либо плохим - это уже не имело значения, - для Петрова оно было ЛЕТОМ, поскольку он впервые осознал его как факт биографии.
Обильно расцвели ноготки и ромашки: они стояли на столах научных сотрудниц, в машбюро и буфете. У Людмилы Аркадьевны, секретаря директора, для цветов был особый, доставшийся их институту вместе с особняком, столик черного дерева с перламутром - на нем возвышались гладиолусы, каллы, георгины и розы на высоких стеблях. Стол этот смахивал на свежую могилу великого человека. О чем Петров и сказал секретарше.