Был у нас паренёк из Пензы. Так Бахилов его дразнил: «Эй, пензя, поймал язя́, которого есть нельзя!» Был мальчик из-под Рязани. И его завхоз поддразнивал: «У вас пироги с глазами: их едят, а они глядят». Жил Бахилов в Мордовской республике, а хозяев её презирал. Как только надуется пивом, так потешается над нами:
«Эй вы, учёные, давно ли в лесу пенькам молились, медведя за попа почитали?»
И хохочет, что ловко унизил нас, мордву.
И словно оттого что не мог сосчитать правильно, получал и распределял продукты так, что на всех не хватало.
Я постоянно ходил голодным. То мне супу не досталось, то каша вся вышла, пока моя очередь дошла, — её уже расхватали те ребята, что посильней. Да лишку съели те, что похитрей, кто ближе к раздаче. Правой рукой у малограмотного завхоза стал грамотный попович Толька. А его помощниками — Андрон да подобные ему мордастые, кулакастые парни.
Кто побогаче, вроде Пряничного, те домашней снедью ещё поддерживались, а бедноте, вроде меня, приходилось туго.
И не только в еде, нам даже спать было хуже. Наш Захвост ввёл порядок: «Койка — казённая, постель — своя». Прекрасные матрасы, чистые простыни, байковые одеяла он стелил только, когда начальство должно было посетить школу. Прошло оно, и тут же отбирал всё. Сразу, чтобы не запачкали.
Сынки богатеев не тужили, у них и полушубки, и тулупчики, и ватные одеяла, а мы, беднота, и дрогли, и ёжились, и ворочались с боку на бок на голых досках в долгие ночи.
Не каждый такое вытерпит. Вот и стали бедняцкие ребята отсеиваться… А места их не пустовали — на их места, откуда ни возьмись, появлялись новые «кукушкины дети».
Признаться, и я держался из последних сил. Жаловаться не любил. Просить — тоже. Да и чем мне могли помочь родственники? Тётя Надия в эту зиму уехала в Саранск на курсы, чтобы стать настоящей учительницей. Дядя Миша-солдат и сам был не богат, и ей помогал, да ещё моей бабушке. Да я бы и постеснялся просить у него. Ведь все знали, что о нас Совет заботится. И всё нам бесплатно. И всего вдоволь.
Наверно, и другие ребята стыдились пожаловаться. И уходили один за другим, отсеивались.
«Не отсеивайся, Берёзкин, не отсеивайся!» Эх, Оля, знала бы ты, как это трудно. И как нелегко при всём этом быть весёлым.
Хотя я и шумный брат, а на голодный желудок да не выспавшись и шуметь не хочется.
Однако я крепился. Не жаловался. Никому. Даже Оле.