– Он сумел отомстить, – пробормотал Жандрон.
– Да, доктор, он сумел отомстить, – заметил папаша Планта, – и куда страшнее, чем собирался и чем вы способны предположить.
Сыщик встал с кресла. Три часа он неподвижно сидел, захваченный рассказом папаши Планта, и только теперь почувствовал, как у него затекли ноги.
– Господин мировой судья извинит меня, – сказал он, – но я очень хорошо представляю себе, что за адская жизнь настала для отравителей уже на следующий день после смерти их жертвы. Какие характеры! И вы, сударь, нарисовали их рукой мастера. После вашего анализа видишь их так же ясно, как если бы изучал их с лупою добрый десяток лет.
Лекок говорил с полной непринужденностью, но в то же время всматривался в лицо папаши Планта, пытаясь определить, какое впечатление производят его комплименты, и думал: «Черт возьми! Откуда этот старикан знает такие подробности? Сам он это написал? А если не он, то кто? Почему, располагая такими сведениями, он молчал?»
Г-н Планта делал вид, что не замечает немого вопроса Лекока.
– Мне известно, – сообщил он, – что не успел еще остыть труп Соврези, а убийцы уже стали угрожать друг другу смертью.
– На их беду Соврези предвидел, что его вдова может захотеть воспользоваться остатками яда из синего флакончика, – заметил доктор Жандрон.
– Да, он был умен, редкостно умен, – убежденно вставил Лекок.
– Берта, – продолжал папаша Планта, – не могла простить Треморелю, что он не воспользовался револьвером, который ему предложили, и не пустил себе пулю в лоб. Но Соврези предвидел и это. А Берта предполагала, что, если бы ее любовник умер, муж все позабыл бы, и нельзя сказать, что она заблуждалась.
– А соседи так ничего и не знали об этой смертельной домашней войне?
– Соседи никогда ничего не подозревали.
– Поразительно!
– Скажите лучше – невероятно, господин Лекок. Никому еще не удавалось так удивительно ловко создавать видимость любви и согласия. Спросите любого орсивальца, и он вам ответит то же, что ответил сегодня утром следователю добрейший господин Куртуа: граф и графиня были образцовыми супругами и не чаяли души друг в друге. Да что говорить, я и сам было попался на эту удочку, хотя знал все, что произошло, то есть я хотел сказать, подозревал.
Хотя папаша Планта почти мгновенно исправился, его оговорка не ускользнула от внимания Лекока. «Да оговорка ли это?» – усомнился он. А папаша Планта между тем продолжал:
– Гнусные злодеи жестоко наказаны, и вряд ли их кто-нибудь пожалеет. Все было бы прекрасно, если бы Соврези, подстрекаемый ненавистью, одержимый единственной мыслью о мести, сам не совершил недостойного поступка, который я считаю чуть ли не преступлением.