Выражение лица Гепена менялось прямо-таки на глазах. Нервы его не выдерживали, казалось, он вот-вот заговорит. Душа его приоткрылась надежде. И все-таки он упирался.
– Делайте со мной, что хотите, – твердил он.
– Ну а что, по-твоему, мы должны делать с таким болваном, как ты? – вскричал явно взбешенный Лекок. – Нет, я начинаю верить, что ты дурак от природы. Здравомыслящий человек понял бы, что мы хотим вытащить его из ямы, и не запирался. Но ты, видно, сам хочешь продлить свой арест. Что же, за решеткой ты, может быть, поймешь, что самая большая хитрость – это сказать все, как было. В последний раз спрашиваю: будешь отвечать?
Гепен мотнул головой: нет.
– Тогда отправляйся назад в тюрьму, в одиночку, раз она тебе так нравится, – заявил сыщик и, спросив взглядом разрешения у судебного следователя, распорядился: – Жандармы, уведите арестованного.
Последние сомнения г-на Домини рассеялись, как туман на солнце. Надо признать, он испытывал определенное неудобство оттого, что так дурно относился к Лекоку, и теперь хотел хоть как-то загладить свою недавнюю суровость.
– Вы, сударь, – обратился он к Лекоку, – великий мастер своего дела. Не говоря уже о вашей проницательности, настолько поразительной, что она может сойти за дар ясновидения. Допрос, который вы только что провели, – это в своем роде шедевр. Так что примите мои поздравления, а кроме того, я намерен испросить для вас награду у вашего начальства.
Слушая эти хвалы, сыщик с этаким смущенным видом опустил глаза. Он ласково поглядывал на даму, изображенную на бонбоньерке, и, надо думать, мысленно говорил ей: «Видишь, милочка, мы одолели этого сурового судейского, так презиравшего почтенное учреждение, красой и гордостью которого мы являемся, и заставили его публично покаяться. Он признал и похвалил наш скромный труд».
Вслух же Лекок произнес:
– Сударь, я могу принять на свой счет лишь половину ваших похвал, а вторую позвольте переадресовать господину мировому судье.
Папаша Планта запротестовал:
– Ну что вы! Не так уж много сведений я вам сообщил. Вы и без меня обнаружили бы истину.
Судебный следователь встал. С достоинством, но не без некоторого внутреннего сопротивления он протянул руку Лекоку, и тот почтительно пожал ее.
– Сударь, вы спасли меня от сильнейших мук раскаяния, – заявил г-н Домини. – Разумеется, рано или поздно невиновность Гепена была бы установлена, но сама мысль, что я содержал невиновного в тюрьме и терзал его допросами, долго бы тревожила мою совесть и лишала меня сна.
– И все-таки, бог его знает, вполне ли в своем уме этот бедняга Гепен, – заметил Лекок. – Я чертовски злился бы на него, не будь я убежден, что он слегка тронулся.