Я был разочарован, но продолжал, однако, просматривать другие номера, насыщаясь атмосферой того времени. Школьный альбом в этом смысле оказался настоящей золотой жилой: он позволял получить довольно полное представление о школьной жизни начала 90-х. Там самым подробным образом рассказывалось обо всех делах, которыми жил тогда лицей. Я перелистывал страницы наугад, копаясь в событиях, которые определяли ритм лицейских будней: спортивные результаты чемпионов кампуса, поездка второго класса в Сан-Франциско, программы киноклуба (Хичкок, Кассаветис[137], Поллак), закулисная кухня лицейского радио, поэмы и тексты участников литературной студии. Жан-Кристоф Графф опубликовал там весной 1992 года мой рассказ. В сентябре того же года театральный кружок объявил репертуар на будущий год. Среди заявленных постановок значилась весьма вольная трактовка избранных отрывков из «Парфюмера» Патрика Зюскинда – разумеется, ее написала моя мать, заведовавшая в ту пору кружком, – с Винкой в роли «девушки с улицы Марэ» и Фанни в роли Лауры Риши. Двух рыжеволосых, ясноглазых девиц, непорочных искусительниц, с которыми, насколько мне помнилось из романа, жестоко расправился Жан-Батист Гренуй. Я совсем не помнил, видел ту постановку или нет, равно как и отклики на нее. Я раскрыл книгу Пьянелли, чтобы проверить, пишет ли он об этом в своем расследовании.
Журналист не упоминал об этом ни слова, но, листая его книгу, я наткнулся среди фотоподборки на копии писем, которые Алексис Клеман посылал Винке. Хотя я уже в сотый раз перечитывал эти послания, меня снова пробила дрожь, а в душе возникло чувство, которое я уже испытал у Даланегра: ощущение, что я докопался до правды, но в следующее мгновение она вдруг ускользнула от меня.
Мне предстояло установить связь между этими письмами и личностью самого Клемана, но мешал психологический барьер. Блокада сознания, как будто я боялся пробудить в нем «подавленное желание». Загвоздка была во мне: я чувствовал свою виновность и полагал, что всегда был в ответе за беды, которых мог бы избежать, если бы и дальше оставался самим собой, не таким, как другие мальчишки. Но в то время, ослепленный собственной болью и пагубной страстью, я не замечал того, что творилось с Винкой.
Влекомый смутным предчувствием, я достал мобильный телефон и позвонил отцу.
– Папа, можешь оказать мне услугу?
– Говори, – пробурчал отец.
– Я оставил кое-что на кухонном столе.
– Угу, какой-то жуткий хлам! – подтвердил он.
– Там, среди бумаг, есть старые сочинения по философии, видишь?
– Нет.