— А Свинина? Господина своего Свинина не поминали?
— Свинин?.. Свинин... Вроде говорили... или не говорили — не помню. Ей-богу, не помню. Смутно... вроде говорили, а точно не помню. А про Калугу точно! Калужские, да! Вспомнил точно!
Через два дня Иван повидался с Зуйком. После того раза поручик долго не бывал в игорной, потом стал изредка появляться, без Свинина, с другими приятелями. Горланил, играл по крупной, напивался, ко всем задирался, но без особых осложнений. Мельком Иван встречался с ним и в других местах, но разговоров никаких ни разу не вели. Зуёк, конечно, удивился его приходу, сильно насторожился, тревожно раздувая широкие ноздри и усиленно стараясь скрыть это; развязничал и горланил поначалу вовсю с рыком и гоготом, спрашивая: уж не по душу ли его Иван Осипов явился? Каином не назвал ни разу — Осиповым, Осипычем даже. Боялся всё же. Иван позвал его в фортину, выпили, тот чуть поутих, но, не выдержав напряжения, прорычал:
— Будет тянуть-то! Чёрт тя дери! Чего хочешь?!
А Иван в ответ про всё не остывающую после пожаров Москву, про страшные события и слухи, коими она переполнилась, про ушаковскую комиссию, про то, что роздыху уже нет никому в этом угаре — и им, ловцам, и им, военным. Разогревал, распалял Зуйка дальше. Тот уж ещё два стакана водки вылил в свою губастую пасть, когда Иван спросил наконец про Свинина: давно ли виделись и не бывал ли тот в пожары в Москве или кто из его мужиков?
— А-а-а! Ущучить хочешь! Шалишь! X... тебе! — загоготал Зуёк. — Не были они в Москве! Никто! Взял?!
— Точно знаешь? — строго спросил Иван.
— Да иди ты! Говорю ж!
— Свинин сказывал или ещё откуда знаешь?
Захмелевший Зуёк, привскочив, вдруг дёрнулся через стол к Ивану и злобно прорычал-прогоготал:
— Ты допрашивать меня пришёл? X... тебе! Забыл, кто я?!
— Дело хуже, чем ты полагаешь, поручик, — спокойно, медленно сказал Иван. — Смертоубийство разыскиваю.
— Чего?! — ошалело выдохнул Зуёк.
— Так Свинин говорил про своих или как?
— Он. Сказал, как загорелось в Москве, наказал, чтоб евонные ни один никуда ногой. Чтоб пришипились.
— Давно говорил?
— Да с месяц как был.
— А коли врёт?
— Да что ты?! Что! Не было евонных мужиков.
— Знаешь их?
— Не всех. Некоторых.
— Курлапа? Шиша? Митяя?
— Курлапа? Курлапа не знаю. А Шиша знаю. А Митяя какого, рябого или малого? Он их присылает когда...
— Ладно! Слушай крепко!
И сказал, что дело это великой чрезвычайности и секретности и он не должен бы вообще ничего открывать Зуйку, а поехать с командой туда, под Калугу, и взять в кандалы его товарища закадычного со всей его холопьей шайкой, а здесь, в Москве, взять и его, поручика, как сообщника и пособника той шайки, на которой смертоубийства, как всё знавшего, но не доносившего, но... «Не дёргайся! Молчи! Слушай крепко!» Но жизнь, мол, по-всякому поворачивается, и кто знает, что ждёт каждого из нас завтра, а тем более послезавтра и через год, какие пути с какими пересекутся и кто кому понадобится — и потому, если он хочет спасти и себя и своего Свинина, пусть съездит к нему сам, и, ничего не открывая... «Ничего не открывая! Вник?! Ничего! Никому! Ради самого себя!» — привезёт сюда, Ивану, Шиша и Курлапа. И описал, какой из себя этот Шиш. И притихший, тяжело дышавший Зуёк подтвердил, что да, такой. И Курлапа описал подробно. Если привезёт, а смертоубийство на них — и не приведи Господи, если откроет это им самим и упустит! — тогда на всё остальное Иван пока опять закроет глаза.