А она растерялась и продолжала стоять в движущемся мимо народе, приоткрыв рот и глядя вслед этому странному нарядному малому, которого, конечно, испугалась, потому что рожа у него была больно жёсткая, крепкая и в нехороших отметинах, с кривоватой, явно переломанной переносицей, но который оказался таким смешным, так нагличал и так вдруг скис и ушёл. Она ничего не понимала.
А он шёл не оглядываясь, но был уверен, что она стоит там, где стояла, в полном недоумении.
А через день встретил её точно так же, преградив дорогу, почти в том самом месте, на той же Мясницкой, и уж действительно очумело, с ненаигранным жаром говорил, как безумно её полюбил и может даже умыкнуть насильно, если она оттолкнёт его, на что опять растерявшаяся, ошарашенная в первые минуты Федосья сказала лишь, что она «мужья жена, как он смеет говорить такое!». А он ей: «Твоя правда. И моя правда. И везде правда, а нигде её нет! Сердце мне спалила — что делать будем?» И жгуче сколько-то мгновений глядели глаза в глаза, стараясь проникнуть друг в друга. Но не проникли, и она, опомнившись, опять взъярилась, но тихо:
— Отстань! Уйди!
Лицо его тут страдальчески перекосилось, он тяжко вздохнул и уже медленно, потерянно развернулся, по не ушёл, а почти убежал торопливо, наталкиваясь па встречных, и что-то даже пробормотал напоследок, но она не расслышала что и совсем уже пришла в замешательство.
А он, как его не стало видно, пошёл обычным шагом, зная, что теперь вконец заинтересовал её и она будет думать и думать о нём. И рожа его невидная в шрамах, и фигура не богатырская — это пустяки: бабы всё очень хорошо чувствовали, какая железная сила и какой бешеный огонь заключены в его душе и жилистом, пружинистом теле. Знал, что это встречается крайне редко, знал, как это ценится бабами и влечёт их.
Она постоянно ходила по Мясницкой через день перед полуднем, и через день он, конечно, снова подкараулил её, но спрятался на другой стороне и видел, что она идёт «по их месту» всё медленней и дальше шла очень медленно, явно ждала, но не озиралась, а к концу Мясницкой опустила голову, а на Лубянке даже приостановилась в задумчивости.
Он тихонько приблизился к ней лишь на Ильинке, пошёл рядом и, кивнув, тихо спросил:
— Не прогонишь?
— Что мне? Иди! — вмиг просветлев, сказала она, но смотреть на него не смотрела.
А он глядел на неё во все глаза с неописуемым восторгом-восхищением и восхитился и вслух:
— Нынче ты ещё красивше! Господи, бывают же такие!
Она была с маковки до пят красиво и тщательно одета и прибрана: в голубовато-белом пышном немецком роброне с искусственными цветами и бантиками, на шее, на запястьях и на пальцах жемчуга и золото с каменьями, лицо старательно набелено, насурмлено и нарумянено. «Старалась!» — с удовольствием отметил Иван и вслух восхитился и её нарядом, и украшениями. И она ещё больше просияла от этих его восторгов и стала следить за ним краем глаза.