Иван уже хотел давануть попа об стену, чтоб перестал мотать кудлатой башкой и твердить: «Не буду!» — но тот вдруг вырвал рукав подризника, отпрянул и, зло прошипев: «Всё!» — быстро пошёл сквозь народ вон из церкви.
Убёг!
Ладно ещё говорили негромко, никто не разобрал о чём.
Иван — к своим. Все в удивлении: «Что это поп?» Одной лишь Арине было вроде всё равно: стояла задумчивая, застывшая, совсем маленькая. Сколько бабка ни старалась, она всё же заметно похудела, осунулась, стала взаправду меньше, но зато как будто и ещё нежней, ещё краше лицом. И уж совсем-совсем не девочка, глаза распахнутые, блескучие. Обряжена была не по-новому, по-старинному: толстая коса уже переплетена в две, набелена и нарумянена, поверх атласного сиреневого сарафана золототканая пышная душегрея, на голове голубая полупаровая фата с битью позолоченной — не невеста, а куколка писаная.
У Ивана душа пела, как взглядывал на неё. «А что в такой задумчивости — пусть! Ведь только до вечера...»
Хохотнул:
— Ну, дела! Попадья родила или рожает — его призывает, оттого и убёг — венчать никак не мог. Велел подождать: или сам придёт, или другого пришлёт.
Сказал так, чтобы слышали не только свои.
Арине же пошептал на ухо: «Потерпи! Потерпи! Радость впереди!»
Глянула недоумённо, не понимая, о чём он.
А в следующий миг в сторонке уже строго наказывал своим молодцам, чтобы немедля сыскали, поймали на улице какого-никакого попа и привели сюда, чтоб их обвенчал без никаких расспросов, разговоров и бумаг, за любые деньги, какие спросит.
— Немедля!
Попа привели скоро. Да такого, что Иван вытаращил глаза: тот был похож на бежавшего точно близнец, только ещё кудлатей и нечесаней. Но не мрачный. И весьма пьяный.
— Итак, чада мои, итак, — бормотал поп, отходя от мороза, отдирая с усов и бороды намерзшие сосульки, и хлопая глазами, обвыкаясь в слабом свете церкви, и рассматривая, кто да кто перед ним, кого именно венчать.
Молодцы нашептали Ивану, что он горланил на улице песни, что они пуганули, что отведут его за это в консисторию: петь прилюдно, тем более на улицах попам строго воспрещалось.
Голосище у него оказался здоровеннейший: гаркнул — и храм заухал, загудел, свечи на миг поярчали, и все вокруг потянулись к центру, к действу, поглядеть на столь горластого попа. А тот, видно, и сам любил себя слушать и чтобы слушали и дивились и восторгались другие, для того, наверное, возглашал-орал с каждым словом всё громче — аж в ушах давило. И при этом ещё чуть закидывал голову и по-петушиному прикрывал глаза, наслаждаясь собой. Может, правда, он так только спьяну. Каждое слово тянул, тянул до невозможности: «О-о-об-ру-у-у-уча-а-а-ает-ся-я-я-а-а ра а-а-а-аб Бо-о-о-о-ожи-и-ий-й-й-й...» Все уж улыбались, переглядывались — кончит слово-то? И Арина заулыбалась. Иван обрадовался. Само-то действо шло как надо, растягивалось, но шло. Но вот поп стал водить их вокруг венчального стола. Трижды обвёл — и ещё. Ещё. И по-прежнему орал-грохотал, играл голосом, хотя тут или тихо творится молитва, или вовсе про себя. И в шестой раз обвёл. И в седьмой. Арина, улыбаясь, недоумённо посмотрела на Ивана. Он ткнул попа в плечо: