— Трое?!
— Пойди!
Иван видел, что-то таит Монах, что-то там не просто так — исхихикался. Плюнул и пошёл, а тот дорогой сообщил ещё, как она валялась в снегу, как блажила и отбивалась и что теперь уже в лавке, никого к себе не подпускает, точно дикая кошка. Первый раз Иван слышал от него подряд так много слов.
В лавке оказалась Федосья. Растерзанная, всклоченная, с выбившимися волосами, белая как мел, с дико горящими глазами, сидела на скамье у дальней стены, прижавшись к ней спиной, ощетинившись, с поднятыми, скрюченными как когти руками. Шуба распахнута, шуба богатая, тёмно-зелёного бархата, шитая цветными шелками, платок еле держится, платок золототканый, кунья шапка валялась в стороне на полу. А четверо его молодцов стояли напротив на отдалении, перебрёхивались с ней, скалились, посмеивались. С тем же и к нему:
— Гляди!
Наверное знали, кто она ему, и Монах наверное знал — оттого и веселились. Рассвирепел и тихо выдохнул:
— Пшли!
Когда дверь закрылась, подошёл к ней, тронул щёку:
— Чего ты?
Она правда была пьяная, от неё пахло. Не дёрнулась, не отстранилась, лишь зажмурилась, болезненно скривилась, видимо опоминаясь и стараясь прийти в себя, выдраться из хмеля. Долго так жмурилась, трясла головой, а потом подняла веки и такой полоснула его болью в глазах, что он даже опустил руку. Надсадно вымолвила:
— А как теперь тебя ещё достать?.. И ещё напьюсь.
«Всё нарочно, чтоб меня достать!» — восхитился он.
— Молодец!
— Сколь не виделись-то!
— Небось слыхала, женился я.
— А как же я?!
В глазах уже не боль, а жалобная мольба. Стало жалко её.
— Пока не чуметь, подождать, потерпеть.
— Чего?
— А чего хочешь-то?
— Тебя. Чтоб о душе моей вспомнил, говорила же.
— Вот малость и подожди — всё будет впереди.
— Как?
— Как было, так и будет.
— Как?!
— Как! Как! Наперекосяк! Потом поперёк, потом внаскок, потом плашмя, потом стоймя, потом как пожелаешь — сама ведь знаешь.
Заботливо поправил ей платок, прижал голову к животу своему, и она крепко вцепилась в него обеими руками, долго не отпускала.
— Не счас! Не счас!
Стала оправляться. Поднялась. Глаза были дурные, шалые, полыхающие, взглядывала — жгла, и всё к нему, к нему, норовила потереться, прижаться, пришлось держать, пришлось косточками хрустнуть, чтоб опамятовалась. А она ещё пуще, и уж глаза прикрыла, и ноздри ходуном. Зашлась! Вовсе зашлась во хмелю и безысходной боли. Даже тряханул её:
— Завтрева! Завтрева!
— Там?
— Там.
— Гляди, Иван! Я про душу не зря, гляди!