Питер заливается слезами, понимая, что между нами все кончено.
– Тебе ясно? – кричу я ему прямо в лицо. И все вокруг вздрагивают. Даже Андерсон, примерявший на себя одну из самых угрожающих своих мин. Даже Рори, которая сейчас стоит передо мной, переминаясь с ноги на ногу, видно, прикидывая, в какие такие подробности своей интрижки с нею посвятил меня Андерсон и в чем именно стоит уже признаваться ей самой. Поздно, милочка! Слишком поздно. Запоздала ты со всеми своими признаниями. Запоздала.
– Что мне ясно? – переспрашивает Питер, и по его лицу я вижу, что ему ну ничегошеньки не ясно. Впрочем, никому из них. Один лишь Вес понимает меня. Они даже не поняли, что память вернулась ко мне, что сейчас я сама могу распоряжаться своими мозгами, вольна заглянуть в любые, даже самые дальние уголки своей памяти, и вопреки всем их усилиям остановить меня и помешать, я обязательно так и сделаю. Вычерпаю все до самого дна.
– Я знаю, что ты – самое обычное дерьмо! – бросаю я ему. – Знаю, что никогда не прощала тебя и даже не собиралась этого делать!
Глаза его вот-вот выскочат из орбит. Мои, наверное, тоже. Самое удивительное, что я даже не осознаю в этот момент, что действительно вспомнила все подробности нашего с Питером расставания. Прав Вес, когда говорил о парадоксальных свойствах нашей памяти. Вот и это воспоминание тоже закопалось где-то в недрах моего сознания, ожидая своего часа, того момента, когда я извлеку его наружу. Я вспомнила все до последнего штриха. И то, как Рори пришла ко мне и рассказала об этой отвратительной интрижке с Джинджер, и то, как Питер сам признался в любви к ней, а потом заявился ко мне однажды вечером, когда я топила свою тоску в вине, и через какое-то время мы с ним рухнули в постель. И я почти сразу же поняла, что совершила катастрофическую ошибку, приняв его обратно. И ребенок… О боже! Ребенок! Да! Я точно помню, что решила оставить его и растить одна.
Я поворачиваюсь к своим домашним, разглядываю их лица. Как же старательно они меня пасли, держали на привязи до последнего, не давая ступить ногой на пастбище!
– А вам всем… Вам ясно? Вам понятно, чего мне стоило вспомнить все? Сколько сил у меня ушло… Сколько сил вы все, вместе взятые, забрали у меня?
Они ошарашенно смотрят на меня, и тут до меня доходит, что и мои родичи тоже ничего не поняли. И тогда я начинаю плакать. Тяжелые слезы, горькие слезы очищения льются ручьем по моим щекам. Я оплакиваю все те долгие месяцы после крушения самолета, когда я слепо верила им всем, внимала каждому их слову вместо того, чтобы прислушиваться к самой себе и к своему внутреннему голосу. Ведь он, словно компас, всегда задавал мне верное направление. Я оплакиваю и собственную виновность тоже. Да, виновата, потому что, как оказалось, мне было проще слушать родных, чем копаться в собственной душе и там находить ответы на свои же вопросы. То есть получается, что виноваты и они, и я сама. Впрочем, это слабое утешение, и оно, в сущности, ничего не меняет.