Наконец, затяжная мелодия в голове конвоира закончилась, он внезапно осознал, что кривляется перед будущими рабами, резко откашлялся, ухватил копьё обеими руками, и пару раз притопнул, будто стараясь прочнее утвердиться на земле. Вовремя, потому что через секунду полог типи Проворной Ласки распахнулся, выпуская на воздух вождя. Вождь ирокезов отошёл в ближайшие кусты, с минуту там переминался, держа руки в характерной позе писающего мальчика, затем вернулся к пленникам. Со скучающим видом прошёл вдоль строя, задержавшись на секунду возле пустого столба, и вновь остановился перед Моториным.
– Упрямство, это хорошее качество для воина, – негромко сказал он. – Но ты не хуже меня знаешь, что всё хорошо в меру. К тому же ты не воин. Ты мастер. Работник. И я предлагаю тебе не рисковать больше своей жизнью, а заниматься тем, чем бы ты и хотел.
– В цепях, – хотел дополнить Паша, но горло вновь подвело, тем более ремешок, кажется, всё-таки сжался, не дожидаясь утра, и норовил разрезать кадык пополам, так что из горла вновь вырвался неразборчивый скрип.
Ласка не стал миндальничать, вновь протянул фляжку. Когда пленник напился, он вопросительно поднял подбородок.
– В цепях, – повторил Моторин.
– Глупости, – махнул рукой Ласка. – Никто не будет тратить на тебя железо. А через несколько лет, если будешь хорошо себя вести, и колодку с ноги снимем.
– Кто путет карашо рапотай, путет кушай пелый пулька и цутринкен русише фотка, – пробормотал по-русски Паша фразу из анекдота его детства.
Ласка сделал вид, что не расслышал. Он несколько раз цыкнул зубом, дыша на Моторина запахом свежесъеденного жареного мяса, затем заметил:
– Твоя жена сейчас ужинает. А ты стоишь здесь.
Моторин непроизвольно сглотнул. Желудок снова напомнил о себе урчанием, громким, как далёкий раскат грома. Он попытался наклонить голову, чтобы не видеть мучителя, но кожаный ремень врезался в горло, напрочь лишая дыхания, так что Паша просто закрыл глаза.
– Ну-ну, – поддел его Ласка, и через секунду послышались его удаляющиеся шаги.
Паша сделал ещё два торопливых движения, и чуть не выронил осколок. Верёвка лопнула, кровь резко прилила к кистям рук, и их пронзила резкая боль. Он с трудом сдержался, чтобы не зашипеть, не скривить гримасу. Рядом навытяжку стоял воин с копьём, и демонстрировать свободные конечности было вредно для здоровья.
Руки приходили в норму долго, по внутренним ощущениям почти всю ночь. Моторин даже опасался, что не успеет освободиться до утра. На небе высыпали многочисленные, яркие, как нигде в двадцать первом веке, звёзды. Конвоир некоторое время после ухода непосредственного начальника ещё изображал из себя дисциплинированного воина, но потом прислонился к пустому столбу, обхватил копьё, вытянув вверх обе руки, совсем, как стражи в городе Кизекочук, и затих.