− Радость моя, тебе надо научиться целоваться по-настоящему. Спасибо. Я понял тебя. Немного позже. Вернемся в крепость… Ладно?
Мыш тяжело дышал, глаза были безумные, похоже, он плохо осознавал, что происходит. Ремигий пытался улыбнуться, но получалось плохо:
− Все, малыш, мне пора идти. А ты — отдыхай. Я вернусь и пойдем купаться.
Он был готов пообещать луну и солнце с неба, только бы не видеть неподвижный и растерянный взгляд мышонка. В сущности, мы ничего не знаем о Тварях… Что это было? Нечто подобное человеческому признанию в любви? Попытка остаться рядом после предательства, чтобы продолжать помогать своим? Он ведь вчера даже не понял, что произошло во время боя, пока не увидел вину в глазах Эйзе. Он просто не может … после того, что было. Нет, это очередная ложь мышиного царевича. Пусть это так будет. Пусть ложь. Но далеко зайти он уже не позволит. Те, кто подходит слишком близко к проклятому Цезариону — быстро умирают. Не хочу. Нет… Отчаянная, тянущая, уже привычная боль в паху. Желание никуда не делось. Но мышонку на ложе больше делать нечего. Нет. Нет. Этого не будет…
Наместник едва не бегом покинул палатку, даже не оглянувшись на Эйзе. Лицо мальчишки снова стало истинным, в глазах — отчаянная боль. Он совсем потерял контроль над собой, цепляться — за кого? Ненавидимого ставленника Империи? Того, кого приказано убить любой ценой? Приказано… Нужно… Нет… Нет. Это уже невозможно. Эйзе беззвучно зарыдал — в груди отчаянно болело. Скорчился на койке на том месте, где спал Наместник, прижался лицом к плащу, где еще сохранился запах его волос. Зачем, зачем, зачем? Почему так больно? Почему?
Сотники на плацу мертво молчали. Возражать Наместнику, когда он в таком бешенстве — просто самоубийство. Даже Ярре молчал, спрятав глаза. Он-то отлично понимал, что произошло. Только он один знал о том, что представляет собой Эйзе. И причина нападения тварей была ему понятна. Но, если Наместник допустил это, не ему вмешиваться. И не потому, что это опасно, нет, конечно. Просто Цезариону это не нужно. Он сам все может решить. А рвать ему сердце — нет, хватит. Он и так уже почти пять лет как мертвый: ни одной привязанности, даже собаки нет. Нет постоянных подруг, иногда молчит неделями — только слушает. И сейчас слова падают, тяжелые, как каменные плиты:
− В деревне остаются две сотни. Разъезды — усиленные, по пятнадцать — двадцать человек. Только в полном доспехе. Гоняться по горам за тварями сейчас — толку нет. Возвращаемся в крепость завтра. Выступаем на рассвете. Раненых — в повозки, в середину колонны. Разведку выслать вперед по дороге сейчас, возвращение — не позже заката солнца. Усилить наружное охранение. Собак отвязать сейчас. Не кормить.