…Не так просто было отвалить снег перед воротами ляховского дома. Не меньше сил ушло и на то, чтобы отгорнуть снег от крыльца. А сколько их срасходовалось, чтобы глядеть и мучиться на пустые стены, вспоминать Мишку Ляхова, его сына Колю и его любовь Антонину!..
И то, что все предметы в доме оставались на прежних местах, и порадовало и огорчило гостя — это значило, что ничего Ляхову с собой взять не дали, погнали в чем был, что успел в руки взять на ходу, а может, и того не позволили.
…Он развел в печи огонь, затопил грубку — в доме постепенно сделалось тепло, почудились раз-другой в разных углах дома голоса, будто оттаявшие вместе с тем холодом, объявившиеся в родном доме. Он прошел по пустому дому, убедился, что то ему почудилось, что никого в доме нет, да и не может быть.
Постоял, подумал, а потом подсел к столу, извлек из печурки листок из ученической тетрадки и решительно и твердо принялся за дело. Послюнявил химический мазучий карандаш, вывел первые слова: «Дорогому, любимому товарищу Иосифу Виссарионовичу СТАЛИНУ — великому кормчему, вождю, учителю трудящихся и другу всех стран и народов от сродственника безвинно пострадавшего в тисках перегиба на коллективизации березницкого крестьянина Ляхова Михаила Илларионовича…»
Он откидывал с колен мешавшие ему полы пальто, энергично сдувал со лба ниспадавшую прядку волос, приподнимал локоть с карандашным огрызком, задумывался, глядел в заваленные снегом окна и снова набрасывался на тот клочок бумаги, сопя и перебирая под столом ногами, словно первоклассник. Весь он ушел в работу, веря в нее как в единственное средство что-то изменить в этой жизни. По его глубокому убеждению, только один человек, к которому он и обращался своим письмом, мог помочь в этом деле.
А когда попросил за свояка Мишку Ляхова, встали перед глазами мужики с колоды — голодные, полуживые. Вспомнив о них, он стал хлопотать и за них, за всю деревню, за весь русский народ.
Давно прогорели в грубке дрова, дом стал остывать, и оттаявшие было окна снова заковывались холодом — загустели, остановились помчавшиеся было по стеклам потоки. В пустых и чутких стенах ляховского возрождавшегося к жизни дома появилась на свет надежда — в таком неподходящем месте, в пустом, голодном, давно нежилом доме, заваленном со всех сторон снегом, молчанием и ничем не порушаемой тишиной.
Всех упомянул — и кого знал, и кого не знал, и живых, и мертвых. Не знал он еще про умерших в ту зиму от голода — в его послании они продолжали числиться живыми. О них говорилось в том письме как о достойных лучшей жизни, потому что… и дальше рассказывалось о каждом — кто он, да что и сколько трудился и потрудится еще, если понадобится, только б ради дела, настоящего, справедливого.