Вот и накатила лютая зима. Стога поразлохматило, сено повышмыргивало — еще до снега видали, как притужины пораскидало ветром. Глядели мужики из окон своих изб на то безобразие, а что ж сделаешь. Да и народ в ту пору как подкупили — сердитые все понаделались. То же смирненькие были — здоровкались, шапки с голов сымали при встрече, низко кланялись друг дружке. А тут нет. Из избы, глядишь, как зыркнут на тебя — не поймешь, то ли от холоду коробить начинает, то ли исподлобный тот взгляд прямо в душу боднул. Засели все по домам — выжидают. Поначалу глядели в замерзавшие окна, вызыркивали из хат как птенцы перепуганные, а потом окна те в одно распрекрасное утро так прихватило морозом, что и от окон отошли — все одно ничего через них не увидишь. Оно только по той страсти еще пуще устрашишься чего-нибудь: потому через обледенелое стекло такое померещится, такое привидится — отпрянешь от окна, напугаешься насмерть.
— Ну так что, — сказал Николай Андреевич Гарбузов — директор вновь организованного совхоза, молодой еще человек, — что будем делать со скотиной, ведь она криком кричать начнет со дня на день. Ей же как и нам всем, — он посмотрел в сторону Пилюгина — парторга совхоза, задержал на нем долгий свой взгляд, потом будто спохватился, — ей же есть хоца, а? Матвей Захарович, — обратился он к Пилюгину. — Как ты на это дело смотришь?
Съежившийся под взглядом директора Пилюгин поднялся, стряхнул прилипчивый директоров взгляд, распрямился, потому что знал — не заслужил он такого отношения к себе. Всю последнюю неделю мотался по деревням, которые в новый совхоз зачислены. Другие дела были — может, и поважнее, чем та скотина. Люди — всегда на первом плане. Не так гладко получалось с новым совхозом. Не все приняли на веру постановление районного комитета партии по реорганизации колхоза имени Мичурина в животноводческий совхоз. А какой он, к чертовой матери, животноводческий, если сроду тут свеклой да сеном спасались, хлебушка — того только на столы да маленечко в закрома и хватало. А что до животноводчества, так им стали заниматься всего ничего — каких-нибудь лет пять, ну шесть — не больше. Правду сказать, дело пошло сразу. Коровник старый, что к пуне прилепился еще бог знает с каких времен, — сразу поменяли на новый, но уже через год стало ясно, что и он мал: такой большой приплод был в тот год в Конопляновке. А там еще привезли молодняка. А какое сенцо было в тот год! Хоть сам его ешь: отменное сено. Уродило разнотравье буйно, обильно затянуло лощины да низины — как будто сама природа подсобляла людям в новом деле. Матвей вспоминал, как старики на бугор выходили, глядели на те травы — давно такого не видали. Зудели руки по привычной крестьянской работе, по косовице, а где ж силушки взять — вся ушла. Видит око, что называется, да зуб неймет… А глядеть — глядеть ходили. Кто с другого конца деревни прямиком, кто тайком задками — тянулись к Заструге, шли в луга. Только рубахи парусами на свежем ветру, да соль на плечах, да руки в накал — плюнь, бывало, на ладошки — шипит. Бабы с полей в обеды домой скорей бегут — как же! — мужики на косовице голодные. С разных концов тянулись с узелками. Кто чего нес — все под тенистыми вязами на берегу Сейма сложится в единый стол — на разостланные белоснежные холстины, от которых аж глаз зайдется, пока не привыкнешь к их белизне на ярком солнце… Разольется по остановившемуся воздуху самой середки лета застольный крепкий запах, отнесет его в разные стороны, и почнут крепкие зубы хряпать тугие луковицы, запорхают в руках пухлые хлеба, заискрятся на солнышке искорками соли ломти сала. А там и снова за косы.