Он нагнал его быстро, но заговорить не решался — боялся за старого сторожа, за себя: вид дюжих охранников предостерегал от опрометчивых поступков.
Сторож, не глядя на него, не поворачивая головы, сам заговорил с ним, когда они поравнялись, и Горбун задал ему свой главный вопрос: «Что случилось с часами, почему они…» Но старый сторож не дал ему продолжить, перебил: «Да, вы правы, случилось, но я ничего вам не говорил… — не глядя на собеседника, прошептал он и громко добавил: — А теперь до свидания и привет вашему почтенному папаше…»
И он стал переходить мощеную улицу.
«Ну, старик! Ну, молодец! Снял камень с души… Выручил! Не испугался!»
Старый сторож удалился, напоследок бросив в сторону Горбуна едва уловимый взгляд. Поведение старика согрело его душу, испытавшую в этот день совсем другое отношение людей, не позволило ей замкнуться в себе, думать о людях дурно. Старик растопил залегшие в сердце Горбуна льдинки, которые уже намеревались заморозить его сердце, отгородить ледяной коростой от всего живого. А с другой стороны, не появись эти кусочки холода в его разгоряченном сердце, не притупи они его ранимую душу, все его существо, трепетное и уязвимое (впрочем, как и у всех у нас, у людей) — неизвестно, что бы с ним стало. Он уже почувствовал в тот день, как вырастает в его душе горькое на вкус, но тем не менее непреодолимое желание не любить людей, не замечать в них ничего другого, кроме чинимого ими зла по отношению друг к другу. Он уже готов был потерять надежду на возвращение того отношения к миру, которое с самого его детства состояло, как бусы, нанизанные на череду прожитых им дней, из множества восторгов и радостей от соприкосновения с миром — с деревом, которое одушевлял, с животными, которых очеловечивал, с природой. Что значило бы для него разувериться во всем этом, сменить в себе на жестокое, грубое. А ведь было же в том дне для Горбуна на то сколько угодно поводов. Да и день тот еще не дотянул даже до полудня, еще продолжался, и кто знает, что там впереди. Он уже успел отведать отвратительный вкус недоверия к себе. Он уже не раз в этом прожитом лишь наполовину дне отдергивал протянутую по забывчивости к людям руку, словно касался оголенного электропровода, отдергивал, потому что в самый последний момент вспышкой в его сознании появлялось никогда им еще не испытываемое СОМНЕНИЕ в необходимости обращения к человеку, страх в ответ получить в протянутую руку камень, вымазанный в чем-нибудь непотребном, услышать недостойный смех, который бьет куда больнее, чем любой кулак.