И еще бросилось ему в глаза — один из них, откинувшись на стуле, обхватил голову руками, растопырил локти и ну тискать ее, словно поправлял свои думы, подталкивал в нужную сторону. Потолкал, помял и снова за работу. Тогда же и он в первый раз положил на голову руки, «поправил» кое-какие мысли, выладил, — получилось: то, над чем бился целую неделю, «достал» враз.
И вот пришло время, и он стал рабочим человеком, сам стал созидать. Построив на тех примерах свое отношение к труду, он начал работать споро, совершенствуя мастерство, сноровку, накапливая опыт.
От плотников и кузнеца он взял правило — чем тяжелее работа, тем веселее она и «беззаботнее» должна казаться со стороны.
От них перенял он силу, легкость, умение скрывать от глаз невероятное усилие, — пусть со стороны работа видится игрой — легкой, простой и естественной. Он-то знал теперь, чего стоит эта «легкость». И еще: чтобы сработанное его руками дело было надежно по-кузнецки. Когда говорили о работе с огоньком — он представлял себе кузню в своей деревне. Тепло того огня он ощущал — только зажмурится, бывало, — на пылавших щеках, на чутких губах.
…Он часто, будто скрещенные лучи прожекторов военного проклятого времени, вспоминал тети Ольгины вязальные спицы.
Воспоминания об этих спицах поднимали его к работе, когда, казалось, не было сил. Тогда-то они и приходили ему на память, скрещивались перед глазами, высвечивая тетин Олин кусок хлеба, заработанный ее трудом. Запах послевоенного хлеба возвращал ему силы, каким бы усталым он ни был.
…А чему научил его конюх, он не мог бы высказать словами… Но очень часто вспоминал темень длинной-предлинной конюшни, в которой, как ему казалось, ночь коротает день; прикрытую дверь, в притворе — яркую полосу освещенного солнцем пола, словно позолоченного соломой; стропила над головой; пупырчатое ласточкино гнездо и желторотые птенцы в нем, как по команде, поворачиваются в одну сторону — к прилетевшей матери; и посоленную корочку хлеба, и чуткие губы лошади, и их торопливое, едва ощутимое движение… И все, и лучше на свете ничего нет и не будет…
…В дни болезней, хандры и липучей усталости как будто садился с ним рядышком дядя Вася, проводил рукой по обритой, в проплешинах голове и, улыбнувшись вымученной улыбкой гордого человека, вкладывал ему в руку остро заточенный карандашик. Он порой даже вздрагивал от того, как ясно приходило к нему ощущение, что он сейчас вот наткнется на острие карандашика, и… брал его осторожненько, чтобы не уколоться. А дядя Вася, поежившись под накинутыми на острые плечи лохмотьями, подмигивал ему и улыбался…