Со стороны поля пойдешь в деревню — не минуешь Тарахова болота: топкой, густой ряской затянутого провалья, под самым боком у деревни. Будто кто саданул ножом и никак не заживет: то нет ничего, а то возьмет и откроется, засочится сукровицей, замокнет — и больно сделается.
Есть еще один конец деревни — со стороны леса, заслонившего Березники от города, будто позаботившегося, чтоб за дубами Отрадного, за лесной стеной Демкиного Рога жилось ей поспокойнее.
С какого боку на них ни посмотри, Березники богом самим обласканы. Живут себе, подпирая белоствольными березами да дымами из труб высокое небо, оглашают землю окрест разноголосыми протяжными песнями, собачьими перебрехиваниями по топким звездным ночам.
Люди в Березниках с весны в полях на посевных работах, на прополках да сенокосах. Спадет жара — косить выйдут, капицы класть, стоговать, сенцо по дворам развозить. Кто под сараи станет складывать, кто под окнами стожок поставит. Зарадуются: молоко на зиму будет.
С теми делами управятся — уборка подошла. Снова в поле, на ток — стар и млад, каждому дело сыщется. Солому на волах после молотьбы возить к скирде, цепами выколачивать хлеб из крепкого колоса, веять горячее, перекаленное на солнце жито, ссыпать в ведра, в пахучие мешки. Другая радость, что сыт будешь, что не пропадешь.
…Летом того года особо радовались в Березниках — урожай был неслыханный. Как будто одарил людей за тяжелые прошедшие годы.
…Минуло военное лихолетье, обобравшее дворы чуть не дочиста — никто не роптал на то, каждый понимал — война. Только затягивали ремешки потуже, чтоб худоба на глаза не лезла, штаны не падали с исхудавших боков, а сами терпели, куда ж денешься, общая беда, каждого и касается. Как ни понимали, а когда мешки с драгоценным хлебом из амбара выволакивали — не выволакивались они, тяжелее обычного казались, руки из плеч выдирались, выворачивались, втроем еле-еле один мешок на подводу вскидывали. Тяжело прощались с хлебом, тянул он душу и заставлял долго глядеть вслед обозам, направлявшимся к лесу мимо притихшего села, мимо водопоя с колодцем, у которого останавливались лошади, и мирный вид их мучил, терзал душу, ну и ехали б себе, не останавливались. Никто не уходил, покуда последняя повозка не скроется в Колошках — подлеске на самом краю деревни. И делалось тихо в Березниках, только и слышно, как черногус прошелестит в небе широкими крылами, да потом захлопочет в гнезде, простучит печальным клекотом что-то свое над попритихшими дворами, и оттого сделается на сердце совсем тоскливо: обобрала война, разграбила, проклятая. Памятью кинешься к закромам, а идти к ним не идешь — боишься: вдруг просчитался, и там ничего нет, тогда голод, беда.