А затем, несколько лет спустя — дело было в начале марта, и в этот день все вокруг выглядело обманчиво лучезарным, — в жизни молодого профессора с небесно-голубыми глазами разразилась катастрофа. Он тогда был занят своим любимым занятием — рылся на полках книжного магазина «Мак-Налли» и как раз собирался пойти в кафе при магазине и полистать только что приобретенные книжки за чашечкой капучино (дело в том, что этот магазин так же славился своим кофе, как и книгами), как вдруг зазвонил его мобильный телефон.
Звонила мама. По голосу слышно было, что она нервничает.
— Дорогой мой, я сейчас в «МоМа»[12], — объявила она дрожащим голосом, и Роберт сразу почуял недоброе.
— Что случилось, мама? — спросил он.
Прежде чем ответить, она набрала в грудь воздуха и тяжело выдохнула над трубкой:
— Я должна тебе кое-что сказать, мой мальчик, но обещай, что не будешь расстраиваться!
— Я умру. Очень скоро, — высказала она всю правду, уместив ее в четыре слова. Каждое из них обрушилось на него, как стенобитный шар.
У мамы был рак поджелудочной железы, и в последней стадии. Казалось бы, ничто этого не предвещало. И уже ничего нельзя было поделать. «Может быть, это и к лучшему», — сказала тогда мама. Без операций, без химии. Без этой медленной пытки, которая ни от чего не спасает, а только затягивает мучения.
Регулярные, правильно рассчитанные дозы морфия и толковый лечащий врач облегчили ей последние дни. Все произошло очень быстро. Невероятно быстро.
Через три месяца мама умерла. Всю жизнь страшно боявшаяся смерти, она перед кончиной держалась удивительно мужественно, сохраняя почти невозмутимое спокойствие. Перед лицом такой стойкости Роберту было стыдно от своей несдержанности.
— Милый мой мальчик! — сказала она. Она взяла его за руку и напоследок крепко пожала. — Все хорошо. Не надо так горевать. Я ухожу отсюда в далекую страну, она так далеко, что до нее не долетишь никаким самолетом. — Тут она слегка подмигнула Роберту, и у него встал в горле комок. — Но ты же знаешь, я всегда буду тут рядом с тобой. Я очень люблю тебя, сыночек.
— И я тебя тоже, мама, — сказал он, как бывало в детстве, когда она, почитав ему на ночь сказку, целовала его на сон грядущий. По его щекам струились слезы.
— Вот только на Эйфелеву башню мы с тобой так и успели еще раз подняться, — произнесла она вдруг еле слышно, и ее улыбка вспорхнула у него перед глазами, словно взмах голубиного крыла. — Помнишь, мы договаривались побывать в Париже.
— Ах, мама! — выговорил он и неожиданно все-таки улыбнулся, хотя горло ему стиснуло так, что, кажется, было не продохнуть. — Да черт с ним, с Парижем!