. Не было высоко уложенной могилы с плитами для посетителей. Не было протяжного, низкого мужского голоса, декламирующего молитвы каддиш
[13].
Была только мать Яэль, а затем ее не стало.
Мириам пыталась почтить память Рахели, вытянув несколько соломинок из матраса, переплетя их и прислонив венок к стене. («Просто притворимся, что это горит свеча», – сказала она, глядя на солому и сжав челюсти. – «Мы не можем забыть мертвых, Яэль. Ты никогда не должна забывать мертвых»).
После того, как мать Яэль умерла, шепотки «монстр, монстр, монстр» в Бараке № 7 прекратились. Взамен Яэль очутилась в окружении молчаливых, жалеющих взглядов. Она оставалась в углу своей старой койки. Сжимала в руках своих кукол. Смотрела. Ожидала.
Менялась.
Она обнаружила, что если сконцентрироваться на мыслях и ощущениях, то можно контролировать изменения. Воспоминания о матери первыми захватили ее, показали ей, что было возможным. Яэль смотрела на испещренную красновато-коричневую поверхность матраса (недавно занятую женщиной с блестящей, лысой головой, до сих пор лягавшейся во сне, как будто ей было с чем бороться) и представляла там свою мать. Какой она была раньше, с бархатными локонами ее роскошных волос. С созвездиями веснушек, усыпавших ее предплечья.
Ее сжигала тоска, била черная, черная ярость. Яэль взяла это пламя и вдавила его в пустоту своих костей.
Сделала их своими.
Ее волосы росли, струились, новенькие, ниже плеч. Длинные и достаточно толстые для кос. И одна за другой возникли веснушки, брызгами появились внутри ее руки, распространяясь через пробелы в ее цифрах.
Она была Яэль, но в тоже время нет.
Не моя Яэль. Монстр. Монстр. Монстр.
– Рахель?
Дыхание Яэль сбилось. Она посмотрела и увидела Мириам. У них было всего семь (может, восемь) лет разницы, но старшая девочка изо всех сил пыталась заполнить пустоту, которая осталась от матери Яэль: напоминая Яэль есть, прижимаясь ближе для дополнительного тепла ночью, расспрашивая ее о визитах к доктору. Из всех обитателей Барака № 7 только Мириам не беспокоили топазовые глаза Яэль или ее бледно-огненные пряди волос.
Но когда Мириам стояла у их койки, сжимая два куска хлеба и вглядываясь в лицо матери Яэль, страх поселился в ее чертах. Он прильнул к ее подбородку, набросил тень на изгибы ее костей. Ее лицо было двойной тенью: видимой и осязаемой.
– Это… это я. – Яэль прошептала это, потому что сама не была до конца уверена. Шепотки, впитанные так глубоко за столь много раз. – Яэль.
Руки Мириам тряслись; драгоценные хлебные крошки рассыпались по полу. Ее кожа оставалась такой же бледной, как у мертвеца, когда она наконец справилась с шоком и заползла на их койку.