– Э-хе-хе, человеки, человеки: втемяшится же кому в башку!.. Торят ненужные дороги, ломают жизни человечьи, взбаламучивают всем мозги, губят леса и живность, а – на что? Сперва подзадумалось бы всякое там начальство хоть малость самую малую, чего нужно, а чего не нужно простому-то человеку, трудяге, каких таких дорог он ищет в своей жизни.
– Чудно́, что вам подавай тропы, а не дороги! Неужели и вправду Говоруше не нужен выход к железке, к большим сёлам и городам? – вроде как оскорбился за «человеков» и за «начальство» капитан Пономарёв, уже не всматриваясь в дали дурь-дороги, а зачем-то поглаживая бархатистые тёплые рога оленя.
Сказать сказал, и даже – по привычке, видимо, – гневливости подлил в голос, однако осознал, что сердце его уже понимало нечто другое.
Виктор не отозвался; снова прикурил и посасывал, очевидно ублажаясь, трубочку. Лицо – сухое, каменное, «как у Будды». Капитан Пономарёв искоса и осторожно взглянул на Людмилу.
– Каждому – своё, – неясно и глухо отозвалась она и подхлестнула своего оленя, словно опасалась, что нужно будет ещё объяснять.
«Каких же таких дорог и троп ищу в своей жизни я? – не обиделся на неё, но поник сердцем капитан Пономарёв. – Неужели запутался? Неужели мне нужно другой жизни и судьбы?..»
Караван поворотил с дурь-дороги, – покатились сизыми зыбями обширные, богатые мшаники. И чем дальше дурь-дорога, чем плотнее смыкает её лес, тем капитану Пономарёву, как ему кажется, становится легче дышать, словно бы от дурь-дороги наносило смрадом каким; даже думать не хочется о ней. Его тянет продвигаться, продвигаться куда угодно по этой земле, несомненно, открывая в дороге что-нибудь новое для себя, может быть, чудесное. Он уже стал призабывать, зачем же собственно приехал в Тофаларию.
А мшаники раскиданно и пенисто стлались по укосам и впадинам огромными, толстыми шубами, были глубокими, мягкими, терпкими. Олени порой тонули в них по самое брюхо, но проворно и совсем не пугливо вырывались. Когда же вот так проваливались, то на ходу выхватывали губами мох, важно и смачно жевали его. Капитан Пономарёв пытался приостановить своего оленя, чтобы он «не спеша и всласть» поел мхов. Однако олень не останавливался, не слушался седока. «Хм, сам с усам! – поглаживал его капитан Пономарёв. – Наверное, сказал бы, если умел бы говорить: “Отстань, придурок, сам знаю, чего надо делать!” Ну, давай, давай, олешек!..»
Вскоре караван вскарабкался на седловину сопки, и капитан Пономарёв обомлел, глянув в лазорево проясненные просторы: две исполинские, вытянутые к путникам горы – будто руки, а в них, озарённая солнцем, и розово, и зелено, и голубо, и как-то ещё сложноцветно, радужно горела и сверкала высокогорная вода. Это было Озеро-сердце. Оно маленькое, до его противоположного берега, наверное, с полкилометра, а отсюда, с высоты, оно кажется и вовсе крохотным, сердечком.