Каждый раз, когда она оказывалась около меня, я могла ясно видеть выражение ее лица, и оно разрывало мне сердце. Ее черты были расслаблены. По почти закрытым глазам, по приоткрытому рту пробегало удовольствие, напряженное удовлетворение. Мне это казалось непристойным.
Толстые ковры поглощали шум ее шагов. Слышалась только музыка, исходящая из высокого фонографа, похожего на англиканскую церковь. Как только кончалась одна пластинка, мать ставила другую. Все они мне нравились. Это был джаз. Я не понимала, какая связь могла быть между ней и этими ритмами. Эта музыка выходила из живота, из поясницы, из бедер, той зоны тела, которую мать не могла больше познать, не должна была познать.
Мне казалось, что я застаю ее на месте преступления – на месте совершения греха. Я была не в состоянии сказать почему. Особенно когда она слушала две песни: «Tea for two» и «Night and day…». «Day and night», я знала слова наизусть… «Если ты уходишь далеко, пусть, ведь я с нежностью ношу тебя в сердце. Ах, любовь моя…» Эти слова! Голос певицы-негритянки, как пронзительное мяуканье! Я была потрясена. Что значили мужчины в жизни матери?
– Ты была бы рада, если бы Ролан стал твоим отцом?
– …
Это было летом в «Саламандре». Ролан, тот щегольской офицер, вдовец, о котором она говорила, приходил каждый день в военной форме и сапогах, с блестящим, как хорошо начищенная свиная кожа, лицом. Я ненавидела его. Я не хотела, чтобы он стал моим отцом, особенно не хотела, чтобы он стал мужем матери. Мне казалось, что он причиняет ей зло. Я чувствовала, что она не была счастлива. Беспокойство, взбудораженность, овладевшие ею с тех пор, как Ролан появился в нашей жизни, беспокоили меня. И все же она демонстрировала отличное настроение совершенно ублаготворенной влюбленной.
На пляже я часто отделялась от группы детей и нянь и делала вид, что иду играть позади солнечного зонта, в тени которого мать судачила со своими подругами. Так я могла их слышать, а они меня не видели. Разговор шел исключительно о скорой женитьбе Ролана на матери. Это было ужасно, мое горло сжималось, я почти задыхалась. Они говорили о нарядах, церемониях, приемах. Женитьба должна была состояться в октябре, после каникул. Выходит, она притворялась, что интересуется моим мнением, в то время как все уже было предопределено. Я стала непрерывно хныкать. «Ребенок нервничает, и я спрашиваю себя, что с ней?»
К счастью, мы уезжали в Европу. Я больше не увижу этого «красивого курсанта военной школы Сен-Сир», как называла его бабушка, не увижу больше его светло-желтые перчатки, трость и его зазнайство. Он всегда слегка похлопывал меня по щекам, машинально, чтобы поприветствовать. Я знала, что не интересую его. Не говоря уже о том, что его жена умерла и оставила ему двух младенцев, в которых мать души не чаяла. Два белокурых червячка, которых я ненавидела. Наконец, мы сели на корабль, только я и мать. Нани и брата с нами не было. И никакого Ролана между ней и мной.