Я говорила об отце, потому что, по правде говоря, рассказывая о нем, я ничем не рисковала. Я говорила о матери, но немного, столько, сколько требовалось, чтобы меня чуть-чуть пожалели. Я все еще ничего не рассказывала о галлюцинации, не проронила ни слова о самом скверном между матерью и мной. Я уже говорила в связи с галлюцинацией, что я по-прежнему боялась вернуться из-за нее в больницу. Я все еще думала, что она может стать причиной моего изгнания из глухого переулка. Что касается трупа, лежащего между матерью и мной, то этому у меня не было никаких объяснений, ни для доктора, ни для самой себя, я и не искала этих объяснений. Я просто не говорила о нем, и все.
Я приходила, закрывала глаза и вновь говорила о пустяках, о мелочах, имеющих, естественно, свое значение, но не находившихся в сердцевине внутреннего Нечто.
Маленький человек не говорил мне ничего особенного. Он открывал дверь: «Здравствуйте, мадам». Приглашал меня войти, я ложилась на кушетку, говорила. Через определенное время он меня прерывал: «Я полагаю, сеанс закончился». Краешком глаза я видела, как прежде чем сказать мне это, он два-три раза посматривал на часы, так, как будто он был судьей какого-нибудь матча. Я вставала. «До свидания, мадам». Ничего больше. У него было непроницаемое лицо, внимательный взгляд, но без сочувствия, без соучастия. Позже он стал время от времени выделять некоторые слова из неразберихи моего монолога и спрашивать: «Вот это слово, о чем оно заставляет вас думать?» Я произносила это слово и затем раскрывала все мои мысли, все образы, связанные с ним. Чаще всего такое слово оказывалось ключом, открывающим дверь, которую я не замечала. Это придавало мне уверенности: он хорошо владеет своей профессией. Я восхищалась им: как он это делал, как схватывал налету именно то слово, которое было нужно?
Но в начале анализа он не применял никаких подобных интервенций.
Иногда я выходила от него взбудораженной, в приступе безумия: он остановил меня в самом разгаре моего повествования, а я не успела рассказать и четверти того, что намеревалась.
– Я не могу уйти прямо сейчас, вы прервали меня на середине фразы, я еще ничего не сказала.
– Доброй ночи, мадам, до среды.
Его лицо становилось сухим, взгляд строгим, его невыразительные глаза смотрели прямо в мои, как бы говоря: «Настаивать бесполезно». Я оказывалась вновь одна в глухом переулке, задыхаясь от тревоги, захваченная внутренним Нечто. Я думала о том, что доктор плохой человек, что он подталкивает меня к суициду, к убийству. Тащилась вдоль забора, раздираемая безумной страстью: «Убить себя, убить его, убить кого-то еще! Броситься под машину, пусть мое тело распластается по всей мостовой! Вернуться к нему и расколоть ему череп, чтобы его грязные мозги растеклись по его красивенькому смешному костюмчику!» Я начинала плакать, и когда выходила из глухого переулка на улицу, мне уже было хорошо. Мне уже даже не было страшно.