– В конце концов, я подала на развод. Твоему брату исполнилось четыре года. Было тяжело. После того как мои родители сами подталкивали меня к этому, теперь они дрожали, видя, что я ухожу от мужа. Такое в нашей семье было не принято. Но я больше не могла. Я все время жила в страхе и того, что твой брат заболеет, и того, что я потеряю все свое имущество. И я настояла на своем решении. Я покинула твоего отца.
Лишь когда начался процесс развода, я поняла, что опять беременна.
В действительности все происходило не так. Мы не были на ферме, мы не были в гостиной, перед камином с горящими дровами. Весь этот свой монолог, эти детали, откровения и инструкции относительно положения женщины, относительно семьи, морали, денег, – она высказала на улице.
Длинная улица, идущая вдоль склона, название которой выпало у меня из памяти. Улица, ведущая от почты к гостинице Алетти. С одной стороны – здания, с другой – балюстрада, начинающаяся в форме высокого выступа над улицей Омано, затем, к концу, спускающаяся на ее уровень.
Я знаю, что для нее предпочтительней было сказать мне то, что она хотела, что она должна была мне сказать, что (по ее мнению) мне следовало знать, в ином месте, не дома.
На улице не было Кадера, который встречал бы нас со своим привычным выражением лица, со своим тонким носом с широкими ноздрями, которые он раздувал, чтобы развеселить меня, который был бы в белой униформе с голубыми воротником и лацканами, в кепке, которую он надевал мне на голову тогда, когда оставались только мы с Нани, и который усаживал бы меня на свои колени, чтобы я рулила. На улице, разумеется, не было и автомобиля с откидными сиденьями, которые мне нравилось складывать и возвращать на место, с их маленькими нишами из красного дерева, где стояли бутылочки с серебряными крышками, которые всегда были пустыми. Шла война, бензина не было.
Мы были на улице, в шумном, со множеством пешеходов, центре. Все, что я видела, – ибо, пока она со мной говорила, я шла, опустив голову, – были цементные плитки тротуара, а на них мусор: пыль, плевки, окурки и фекалии собак. Тот же тротуар, по которому позже будет литься кровь ненависти. Тот же тротуар, на который двадцать лет спустя я боялась упасть, подталкиваемая к смерти внутренним Нечто.
Каждый раз, когда я думала об этой сцене, я прогоняла из воспоминаний улицу. Я создавала себе защитные рамки, чтобы сохранить память об этом единственном разговоре с матерью. Я часто вспоминала ее речь и на протяжении многих лет выдумывала декорацию, в которой было бы за что зацепиться, чтобы обрести возможность бежать. Я вспоминала ее самые незначительные слова, еле ощутимые интонации голоса, едва заметные изменения выражения лица, которые я видела каждый раз, когда ее слишком долгое молчание заставляло меня поднять голову, чтобы убедиться, что она рядом. Но я ни за что не хотела вспоминать, что мы находились на улице. Иначе ситуация становилась для меня невыносимой.