И у Марины сейчас был в руках бумажный пакет. Горячий картофель приятно грел застывшие руки. А ломтики, нежные, пахучие, поджаренные на оливковом масле, слегка присыпанные солью, прямо таяли во рту.
Впереди шли молодые женщины, ели на ходу. Одна громко рассказывала подругам анекдот, который Марина уже не раз слышала: богатая дама спрашивает у своей служанки: «Скажи, милая, а с чем вы дома едите фриты?» «О мадам, — отвечает служанка, — с толченой солью!» Женщины смеялись, а Марина грустно улыбнулась. На мясо и овощи не у всех есть деньги, приходится обходиться просто солью.
Скомкав пакет, Марина бросила его в урну, носовым платочком вытерла пальцы. Скромная еда как-то сразу придала ей силы и подняла настроение. Она бодрее зашагала к центру. Жизнь не такая плохая штука, даже здесь, далеко от Родины. Как бы там ни было, как бы ей лично ни приходилось туго, она может только радоваться, что дожила до этих счастливых долгожданных дней, когда наши войска на всем великом фронте, от севера до юга, бьют и колотят немецкие войска и катятся неудержимой лавиной к фашистской Германии. Наступает время великого возмездия.
Домой возвращаться не хотелось. Можно было, конечно, сесть в автобус и махнуть за город, на виллу Ивонны Ван дер Графт. Дружба между ними продолжалась. Но сегодня Марине не хотелось встречаться с ней. Вообще ни с кем не хотелось встречаться. Марина вышла на набережную. Свинцово-серая вода широкой реки, серый гранит набережной, мрачно-серая, тяжелая, бесформенная на первый взгляд громада древнего замка. И над рекой, тускло блестящей, затуманенной вдали и словно заштрихованной белесым карандашом летящих хлопьев снега, нависли серые низкие тучи, дул холодный, пронизывающий до самых костей ветер. Набережная была почти пуста. По ней прогуливались лишь редкие группы немецких солдат и самодовольных офицеров, с любопытством оглядывающих местные достопримечательности. Солдаты были юные, почти мальчишки, и пожилые, видимо, из резерва.
Марина свернула на улицу, короткую и прямую, и направилась к площади, к собору, который отсюда, со стороны набережной, казался еще более величественным, безраздельно царящим над городом, как его страж и вечный символ, его душа и поэзия, выраженная в камне и строгих линиях готики. Главная башня собора уходила вверх, в серые тучи и, казалось, своей остроконечной вершиной пронзала их.
Марина не верила в Бога, она снисходительно относилась к тем людям, которые, по ее убеждению, запутались в паутинных силках религии. В середине двадцатого века смешно верить в сверхъестественную силу. Но собор, в резном камне которого, казалось, застыло движение времени, покорял ее сердце своим величием и строгой красотой. И всякий раз, когда Марина входила в него, она испытывала странное чувство, разобраться в котором было непросто. Она искренне восхищалась мастерством человеческих рук и разума, создавших этот тяжело стоящий на земле каменный мир. Внутри собор поражающе огромен и пуст, и человек, впервые вступивший под его строгие своды, невольно как-то терялся и ощущал свою бренность и беспомощность перед вечностью. Казалось, что здесь существует свой мир, в котором нет настоящего, сегодняшнего времени с его беспокойствами, тревогами и страхами, а есть только далекое и никогда не умирающее прошлое и рядом с ним бесконечное будущее.