Я вспомнил, что в Константинополе проповеди Иоанна Златоуста собирали толпы христиан. Но вот, начались лошадиные бега, и все ушли туда.
Вдруг мне стало ясно, где прячется черт.
Я не задаю никому никаких загадок, потому что чертей много — и однозначного ответа нет. Но мой персональный, я знаю, прячется в моей голове.
Я знаю, где он любит меня подстерегать: там, где мои мысли выходят из недоступного сознанию пространства и могут стать или не стать словом или делом.
В таинственный момент выбора он любит опередить мое медлительное Я: вмешаться и подставить ножку. А еще чаще — заставляет сделать что-то такое, о чем потом жалеешь или чего потом стыдишься. Заставляет согрешить.
Но бывает — и потому наши отношения с ним не просты — бывает, что он подсовывает мне немыслимую прежде возможность или соблазн, прибавляя к моей жизни перцу и прочих пряностей.
Воспользовавшись возможностями и вкусив соблазнов, трудно признаваться даже самому себе, что это все я, а не он.
Сейчас признаюсь: это все я.
Потому что он — это тоже Я, еще один фрагмент моего ископаемого скелета.
Мной обуяла досада.
Посмотрел я на себя, ограниченного в своих представлениях изнутри, а в возможностях — снаружи, и мое путешествие по Реке представилось малозначительным и малоинтересным. Экстаз «под пальмой» показался взглядом в иллюминатор из плавучей тюрьмы.
Не то, что я сравнил себя с другими не в свою пользу.
— С Вами все обстоит точно так же, — говорю совершенно искренне, повинуясь порыву ветра, нарушающему раннеосенний уют солнечного утра.
В ответ же некоторые из Вас ворвались в мой мир из карнавала и, осмеяв, исчезли.
Одна поцеловала меня в щеку сильно крашеными губами и нарисовала в это время помадой сердце на другой щеке.
— А-а-а-ах, — услышался вопль чьей-то страсти. Я снова осознал, что сила жизни велика.
Я вовремя ощутил твое очарование — в светлом березовом лесу.
Для желаний не было преград, потому что трава была зелена, густа и мягка, и на нее можно было упасть как на постель.
Но и это было не все, я увидел, что ты видишь себя моими глазами, и сейчас веришь в прекрасную фею, во власти которой все мое блаженство.
Вот так и живу — без веры и без счастья. Но вижу, что стремление обрести и то и другое «встроено» в меня. Хотя бы потому, что во мне присутствует — в форме непреходящего подозрения — вопрос:
— Слышно ли меня, когда я думаю?
Другими словами:
— Есть ли отсюда выход?
Разве ответ «нет» не подтверждается всем рациональным опытом моей уже стареющей жизни?
Разве те моменты, когда кажется, что «да» не настолько редки, чтобы быть лишь пряностью — символом несбыточной надежды?