Теперь его звали Альберт Фишер, и ничего больше не напоминало об Альфреде Хайнрихе, которым он был до свадьбы.
Когда Альфред приехал в Брауншвейг, ему хотелось только одного — побыть одному. Люди в поезде, на вокзале, на улицах, да и предрождественское настроение в городе за два дня до первого адвента[12] основательно действовали ему на нервы.
Первые рождественские звезды мигали в окнах, а перед дверью универмага взад-вперед прохаживались переодетые Санта-Клаусы с бородами, которые держались на резинках за ушами, и раздавали рекламные проспекты. Моросило, машины стояли в пробках.
Альфред сел в автобус рейсом семнадцать тридцать в направлении Целле. Его любимое место в последнем ряду было свободно. Он проверил, не приклеилась ли где-нибудь жевательная резинка, нет ли пятен на пластиковом покрытии сиденья, и лишь потом сел у окна.
В Ваттенбюттеле автобус свернул на федеральную дорогу 214. Хотя в темноте трудно было рассмотреть местность, ему нравилось ехать вот так, через маленькие села, и представлять, как за освещенными окнами сидят дети, делают домашнее задание, смотрят телевизор, играют с друзьями или ужинают с родителями.
В Охофе он вышел из автобуса и тридцать пять минут ждал следующего, на котором доехал до Мюдена. Остаток пути он прошел пешком.
Здесь он ориентировался великолепно. Он избегал больших дорог и с уверенностью лунатика шел через лес и по узким тропинкам через болота. Зимой в это время пешеходов уже не было, как не было ни одной машины на опушке леса, где развлекалась бы парочка.
Не встретив ни одного человека, он через двадцать минут добрался до каменного карьера. Вагончик для рабочих, который он искал, стоял на том же месте. Сердце его забилось так, что даже в ушах загудело, когда он карманным ножом взломал дверь.
На столе стояли консервные банки из-под сардин, которые использовались в качестве пепельниц и были до краев набиты окурками, и множество пустых пивных бутылок. Теперь на двери висел постер с полуубнаженной красоткой, служивший мишенью для дартса и продырявленный главным образом на ее пышной груди.
На маленьком окне все еще висел обрывок гардины с оранжево-бежевыми полосами, тот же, что и три года назад, только краски за это время почти выцвели. Он улыбнулся, вспоминая, как задвинул эту гардину, когда Даниэль лежал перед ним, совершенно голый, с широко раскрытыми от страха глазами и мокрым от пота лбом. Он ни секунды не думал, что их могут обнаружить, нет, он просто не хотел, чтобы кто-то еще увидел этого нежного мальчика, который принадлежал ему, и только ему, и был предназначен только для него, во всей своей невинности.