Если сознаться, то Бурин давно ареста ждал, слишком уж шумный скандал заварился вокруг убиенного Гольденберга. Но одно дело, когда арестовывать приходит военное лицо, а совсем другое, когда является штафирка, мерзавец, чернильная душа! Однако откуда ему известно про вексель? Судить его будут либо за убийство, либо за вексель, но чтоб и за то, и за другое…
Все вернулось разом, и силы, и ненависть. Бурин резко вскочил с кресла и цепко, словно клещами, обхватил лядащевское горло. Они были примерно одного роста, но Василий Федорович в разъездах по заграницам и в философических размышлениях о смысле времени порядком отяжелел, а Бурин был поджарый, жилистый. Лядащев захрипел, глаза полезли из орбит… Из последних сил он пнул противника коленкой в пах, тот сложился пополам. И пошла рукопашная баталия!
Лядащев вначале все норовил прекратить драку, хватая противника за руки и не давая ему воспользоваться сложенным в кучу оружием, но у того было одно на уме — кулаком в ненавистное лицо, в рожу, в рыло! Наконец драка вошла в полное остервенение. Они молотили друг друга, вцепившись в волосы, колошматили башкой об стену, ставили подножки, падали, то Лядащев сидел верхом на Бурине — о, кровушка из носа потекла, хорошо! — то Бурин сидел на Лядащеве — один глаз у гада ползучего заплыл, сейчас другой подправим! Валилась мебель, скрипели половицы, на которых подпрыгивало, бряцая, странное оружие, и хмуро взирал на дерущихся святой лик Николая Угодника, который словно отгораживался изящной дланью от людской срамоты.
Дрались они не молча — разговаривали. Мы берем на себя смелость привести здесь, несколько отредактировав, выдержки из их диалога. Беседовали они куда как крепко.
— Ты, гнида, для кого стараешься? С ювелирщиком хочешь вексель поделить?
— Заткни себе глотку этим векселем! И Гольденберг твой… Друг мой в крепости оказался!
— За друга стараешься? И я тра-та-та… за друга!
— Так стало быть, Антоша Бестужев тебе этот вексель подарил? Какой добрый!
— А это не твоего вшивого ума дело!
Обессиленные, они привалились к стене, цепко держа друг друга за руки. Вдруг Бурин резко оттолкнул противника и отошел к окну, привлеченный только ему понятным звуком. Однако взгляда было достаточно ему, чтобы преобразиться.
— Ты пистолет покупать приходил. И все… Понял?
Он торопливо ставил мебель на место, ногой сгонял в кучу раскиданное стрельцовое оружие, на бегу застегивал камзол.
— Ты рожу-то обмой, — проворчал Лядащев, подходя к окну. — Что, гости пожаловали? Батюшки, сам Антон Алексеевич Бестужев!
Граф Антон привязал лошадь к дереву и теперь стоял, всматриваясь в окна. Увидев вместо Бурина лицо Лядащева, он нахмурился, выругался сквозь зубы и даже вернулся к лошади, явно размышляя — войти или уехать. Однако первое желание взяло верх, и он неторопливо пошел к лестнице. Когда он вошел в комнату, она была почти убрана, хозяин стоял над рукомоем и осторожно обмывал избитое лицо, Лядащев перед зеркалом аккуратно надел парик, вежливо поклонился вошедшему, словно это самое обычное дело — подбитый глаз, изодранные кружева, выдранные с мясом пуговицы, и обратился к Бурину: