Он чуть не рассказать ей о Касе, но вовремя одёрнул себя: «Боже, что я делаю? Ей же всего лет двадцать с небольшим. Чем я думаю?»
— Что случилось? — спросила она. — У тебя взгляд потух.
Домой они шли молча. Адам чувствовал аромат её духов, тонкий цветочный запах, такой французский и одновременно тропический.
«Иветт», — подумал он про себя.
— Да, — ответила она.
И тогда Адам испугался. Он поблагодарил её за прекрасный вечер и поднялся к себе. Вышел на балкон, поёжился от неожиданно свежего ветра, увидел, как загорелся свет в её гостиной. Он попытался представить, что она делает сейчас за стеной, и ему показалось, что он и правда видит, как она устало садится у двери, расстёгивает и снимает босоножки, проходит к столу, открывает крышку ноутбука, стоит секунду в раздумье, а потом закрывает её и идёт в душ. Когда она скинула свой сарафан, Адам оборвал себя. Хватит. Это уже похоже на подсматривание. Хотя что за глупость, как можно подсматривать через стену и с закрытыми глазами?
Он выключил свет и упал на кровать лицом вниз. Странный день. Но хороший. С этой мыслью он уснул.
Утром Адам с удивлением перечитывал написанное вчера. Стройный, тщательно продуманный план романа накрывался медным тазом. Кажется, именно так выразился доктор Логинов, когда они, собираясь вечером в бар к Юзефу, уже предвкушали очередную партию в шахматы и чилийское вино из винограда Совиньон-Семийон с приятной кислинкой, а в этот момент привезли спортсмена из подопечных Логинова с переломом ноги.
Теперь этот пресловутый медный таз тускло поблескивал нечищеным дном над его книгой. Адам позволил событиям романа развиваться в параллель со своей жизнью. Женщина, очень похожая на Касю, собиралась уйти от главного героя, их отношения остывали и заходили в тупик, но финал Адам хотел переиграть. В конце концов, это его книга, «в этой гостинице я — директор», как говорил герой старого русского фильма. И именно финал первой части ему никак не давался. До скрежета зубовного он пытался разжечь огонь между своими героями, и каждый раз у него выходило до тошноты картонно.
Вчера в неприличном приступе непонятной ему теперь эйфории он написал развязку. Красочно, живо и жёстко, смакуя каждое слово, каждый жест, исполненный честной холодной вражды. Он повторил в книге события своей жизни, заострив их до гротеска, на время оставив свою мягкую романтическую манеру. Теперь, читая это, он был не в силах отказаться ни от одного слова, не в силах даже чуть смягчить эпизод, чтобы осталась какая-то надежда на примирение и возрождение. Это было живое, настоящее, возникшее в обход его сознательных построений. Идти против этого значило убить книгу. И теперь все наброски для второй части, а это без малого тетрадь, можно отправлять, как говорил тот же Логинов, «в топку».