– Зачем мы сбежали?
– У нас строгая полиция, Кэтрин, – ответил Петер. – А ты неожиданно напала на человека. Очевидно пыталась его ударить. Нам грозило тщательное долгое разбирательство. Под твоим влиянием я перестаю быть законопослушным. Что случилось? Он тебя обижал? Вы знакомы?
– Нет…
И мелкая хулиганка объяснила, в чем дело.
– О, ты приняла его ругань на свой счет, – дошло до интеллектуального берлинца.
– Немецкими овчарками называли наших баб, которые пускали в свою постель оккупантов, – сухо пояснила Трифонова. – Часто просто чтобы накормить своих русских детей. А я в Германии в твоей постели. И взбесилась не из-за себя, а из-за тебя. По этому мужику выходит, что ты пригласил меня к себе пожить не по доброте душевной. Ты расплачивался за грехи предков. Был обязан приютить. Такого подхода я не выношу.
– В семье моей матери не было нацистов, – тихо сказал Петер. – Она переехала в Англию в тридцать пятом в интересах бизнеса. Мама еще не родилась. Но, знаешь, им трудно жилось в войну. И когда папа влюбился и женился на немке, на него тоже косились английские родственники и сослуживцы.
– Когда это было?
– В семьдесят седьмом.
– Вот-вот, и я о том же. До тех пор прошло тридцать с лишним лет, и с тех пор еще сорок, Петер.
– Ладно, только больше не дерись на улице, – прыснул он.
– Я смирная, не знаю, что на меня нашло, – запоздало смутилась Катя. Хотела пошутить, мол, не иначе вражеская территория располагает к агрессии. Но прикусила язык. Больную тему лучше было закрыть.
Это был единственный раз, когда они удивили друг друга. Она его тем, что могла без предупреждения кинуться в бой. Он ее тем, что знал, куда и как удирать от полицейских.
Петер хотел познакомить Катю со своими друзьями. Она отказалась: «Нет, мне хватает тебя. Встречайся с ними, когда надо, я найду себе занятие». Но он не злоупотреблял разрешением. И в выходные таскал ее на престранные выставки. Их в Берлине было необыкновенно много. Казалось, что половина города художники. Иногда, если выставлялись знакомые Петера, нужно было успеть в два-три места за вечер.
В их первый выход Трифонова волновалась и намекала, что ничего не понимает в современном искусстве. «Ничего себе, – веселился он, – Третьяковка, Русский музей, Пушкинский, Эрмитаж. С такой подготовкой разберешься быстро». Признаться ему, что за годы жизни в Москве не удосужилась ни посетить толком столичные музеи, ни съездить в Питер, Катя не решилась. Понуро вошла в какой-то ангар. И увидела покосившиеся кучи металлолома, между которыми отрешенно сновала продвинутая публика и витала многоязыкая речь. «Для осмотра этого надо досконально изучить живопись и скульптуру? Петер издевался надо мной?» – разозлилась она. И упрекнула: