— Митя, к телефону. — И опасливым шепотом, спеша по коридору за ним: — Я уже почти сколотил оппозицию против Мамедовны. Мы с вами как интеллигенты…
— Извините, Соломон Ильич. Да!
— Митюша! Как дела? Освободился?
— От чего?
— Вышел в отставку?
— А! Да, свободен.
— Так я сейчас подъеду. У меня к тебе новость. Обалдеешь.
— Подъезжай. — Повесил трубку.
— Так вот, Митя. Вы, как работник крупного издательства…
— С сегодняшнего дня я свободный художник.
— Искренне рад за вас. Тогда как член Союза…
— Соломон Ильич, бороться с женщиной?
— Это не женщина. Это враг народа.
— Мы тут не прописаны, — выбросил Митя главный козырь, Соломон отлично разбирался в теории абсурда (документа с серпом и молотом при участковом отделении), еще помнил лишенцев, покивал разочарованно, заорал, ткнув пальцем в коридорную полутьму, где действительно стояло недвижное местное memento morн:
— А этот глухой пень прописан чуть не с первой русской революции — и ни бум-бум! — И снова шепот, сопровождающий Митю до его двери: — Вы замечали, что Карапетян специально оставляет в уборной свет?
— Не замечал.
— Назло мне.
Н-да, платоновские пиры… слава Богу, я не реалист. Митя сидел, облокотясь о стол, потягивая крутой чаек, и наблюдал за женщинами на диване, почти не вслушиваясь в «прелестный лепет». Поль слишком горда — или застенчива, — чтоб жаловаться, во всем виноват он сам. Когда он «освобождался» (в этом неодолимом стремлении что-то от «русского странничества» — красиво звучит; Достоевский, Константин Леонтьев), на день, на три, на неделю в «своей» компании или в случайной, попутной, или в Милом, в одиночестве — он не мог ей позвонить: сдался бы на голос, вернулся бы на взлете. Выручала Дуняша. «Дуняш, сообщи Поль, что со мной все в порядке, скоро буду». — «Сам сообщай!» — «Ну пожалуйста, в последний раз!» — «Иди ты, знаешь куда?» Туда и иду, размышлял он сейчас, к черту.
Неожиданно вошел Вэлос (так, что все вздрогнули), заявил пророческой скороговоркой обманщицы-цыганки на базаре:
— Тебя ожидают большие деньги и слава.
— Это по чьей же милости?
— Естественно, по моей.
Вэлос — старинный друг и шарлатан — вот уже пять лет вел деятельность полулегальную, озаренную адским отблеском уголовного кодекса, но не попадался, напротив, расширял подпольные сферы, теоретически объясняя наплыв клиентов кризисом атеизма при социализме.
Осознание своих чудовищных способностей пришло внезапно — «как откровение к мистику» (врал Жека, а Митя посмеивался). В разгар скандала по поводу прорехи в семейном бюджете Вэлос (экономист с дипломом, умножающий в маленькой головке трехзначные цифры, а она спорит!) вдруг рявкнул: «Да чтоб у тебя язык отсох!» И Маргарита умолкла. «Потрясающее переживание, — делился Жека, — давно замечал, еще в школе, твердишь про себя: пять, пять, пять — Мариванна ставит четыре!» — «Чего ж не пять?» — «Мне лишнего не надо, я реалист, я думал, все так могут, правда. Это была игра. Дионисийские игры на острове Дэлос… Дэлос — Вэлос, чувствуешь, откуда несет сквознячком?». — «Она до сих пор молчит?» — «Ха-ха, до вечера — так я запрограммировал». — «А потом что было?» — «О „потом“ лучше не надо — но острастка дана. Давай на тебе попробую?» — «Не сможешь». — «Смогу». Вэлос снял очки, поединок длился, казалось, долго, вспомним Хому Брута, очертим воображаемый христианский круг, воздвигнем прозрачную стену духа (и врата адовы не одолеют), а за стеной ничего такого нет, пустота, пустые черные глаза, однако я держу круг из последних сил, потому что… а вдруг не пустота, вдруг там кто-то, что-то… круг заколебался, стены задрожали, захотелось прилечь на маленький холмик с травой-муравой и незабудками, обступили белые березы, запели птицы… Держать круг, опасность!.. «Ну хватит, — смилостивился Вэлос, — я ведь чуть-чуть, учти. А у тебя сильное биополе, знаешь, чем оно держится? Воображением, ты, Митька, гений, я всегда говорил». Шут, успокоился Митя, и шарлатан. Ему не хотелось в это вдаваться, он отгонял это от себя, ну да, кто спорит — существует скрытая энергия торможения (материальная, ничего общего с творческой не имеющая, гипноз — по-гречески «сон», всего лишь сон, Жека может усыпить… и есть в этом какое-то извращение, вроде изнасилования!). «Если когда-нибудь я почувствую внушение, давление — имей в виду, — между нами все кончено». — «Охота мне бесплатно надрываться?»