За забором засыпал их сад — и вдруг взорвался рыком и лаем, нацеленным к калитке. «Фу!» — крикнул, подойдя, хозяин, зверье смолкло, Алеша спрятался за куст сирени на обочине. «Кто здесь?» Собаки было завелось по новой, но подчинились. «Фу! Место!» — «Что такое?» — услышал Алеша приближающийся голос и вздрогнул. «Кто-то ходит… не пойму». — «Кошка, должно быть, пробежала». — «Я слышал шаги… Да отпусти же руки! Пойду проверю». — «Митя, не надо!» — «Чего ты боишься?» — «Не знаю». — «Чего ты боишься?» Наступила пауза, и страх — не глупейший испуг разоблачения, а страх непонятный, «яко тать в нощи», охватил Алешу, однако с места не сдвинул. «Ну, Поль?» — «Когда ты обозвал меня в ту пятницу…» — «Как обозвал?» — «Ты помнишь, я не хочу повторять. Я ночью молилась, чтобы ты…» — «Как обозвал?» — «Ведьмой». — «Тебе приснилось, или ты меня с кем— то путаешь?» — «Митя, не притворяйся».
— «О Господи! Это не мой стиль… а впрочем, что-то есть… почему меня не волнуют другие женщины? Через пятнадцать лет это ненормально». — «Волнуют — и еще как». — «Не ревнуй, не так». Опять наступила пауза, в которой угадывалось движение возлюбленных теней. «Ты — работать?» — «Успеется, — отозвался писатель угрюмо. — Пошли». Тени удаляются, удаляются голоса: «В этом что-то есть, прелесть моя. Кто тебя назвал ведьмой?» — «Ты, Митя».
Какая ночь — грехи наши тяжкие, — беспросветная и чужая, в чужом саду, в чужом доме, где двое — муж и жена — одна сатана, а на чердаке на самодельном столе тетрадь в клетку раскрыта на словах: «И в гордом замысле о Третьем Риме сбылись ведь не только могущество и расцвет русской державы, но упадок ее и разрушение с приходом безумных варваров в 17-м году и уходом христиан в катакомбы и на смерть; чаша гнева пролилась на престол зверя, и вожди „кусали языки свои и хулили Бога Небесного от страданий своих и от язв своих“; и чаша гнева уже пролилась в источники и недра — и вот: пустые ледяные поля, поля, поля, где ветер веет ядерным распадом и шевелятся обрывки мусора, ветхий клочок рванулся к небу и опал… Обрывок „Правды“ от 10 августа 1965 года: „Ударными темпами соберем урожай зерновых на полях отчизны…“ Господи, двадцатый, позапрошлый уже век! Мой век, единственный, великий, любимый, Господи, жажду, но пронеси мимо чашу сию, но да будет на все воля Твоя!
Но да будет на все воля Твоя! Закончится ли распад, и прольется чаша милости с мертвой водой, и соединятся косточки в подземных катакомбах, и оденутся покровом плоти — и станет труп. Да будет на все воля Твоя! И прольется чаша милости с живой водой, вдохнет дух, зашевелятся члены, и будет голос небесный: Царевич! иди вон. Развяжите его, пусть идет…»