10 сентября, среда
— Позавчера мы остановились на вашем творчестве и снах. Сколько вам было лет, когда вы написали «Черную рукопись»?
— Семнадцать. Записал позже — до двадцати я ничего не записывал.
— Оригинально. А почему?
— Лень было тратить время, фантазии меня переполняли, можно сказать, я жил в этой музыке.
— Яркий пример сублимации. Сексуальную энергию вы переключали…
— А если не переключал?
— А что, у вас была масса женщин?
— Массы масс.
— Дмитрий Павлович, эта сфера — важнейшая! Когда вы женились?
— На девятнадцатом году.
— А до этого?
— Я должен перед вами покаяться?
— Ясно. А после женитьбы?
— Да никаких масс, собственно, не это для меня имело значение.
— Вот так вот поскреби любого христианина… И винить не за что. Человек — полигамное животное, в супружестве острота влечения ослабевает. И нормальный мужчина вынужден (хотят все, но не все решаются), вынужден доказывать свою состоятельность, так сказать, на стороне. Разберемся с вами.
— Не стоит. К моей болезни эта сфера не имеет отношения.
— Да ну?! Покуда вы жили в своих фантазиях, от вас жена ушла! А вы утверждаете…
— Борис Яковлевич, я совершенно серьезно отказываюсь обсуждать эротические проблемы.
— И не надо. Мы все выясним окольным путем. Когда только у нас официально введут практику психоанализа? Он прямо-таки создан для русских, задавленных запретами… и внешними, и внутренними. Поговорим о вашей встрече с Мефистофелем два года назад. Почему именно Мефистофель?
— В октябре я жил в Дубултах, занимался переводом среднеазиатского романа под присмотром автора. Читал Иоанново Откровение. Меня очень занимало явление третьего Всадника с мерой. Когда Агнец снимает третью печать…
— С чем? Не понял.
— Так в тексте: «Иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь вороной, и на нем всадник, имеющий меру в руке своей». По дальнейшему уточнению: «хиникс пшеницы за динарий» (хиникс — малая хлебная мера) — очевидно, подразумевается явление Голода. Не только физического, а как символ. Мне и представлялось это явление символом научного и коммерческого прогресса, торжеством золота, наступлением ренессанса, с деятельностью доктора Фауста. Ну, вообразите, ночь, балтийский берег, ощущение за морем Запада во всем его тысячелетнем блеске.
— И вам хотелось туда?
— Да нет, я об этом не думал, просто таким путем возникали ассоциации. Видите ли, я тогда почти не писал. То есть писал, но мне не нравилось.
— Творческий кризис?
— Скажем, так. Ну что бесконечно описывать земной ад? Возникло желание распрощаться со всей этой чертовщиной, я сочинил разговор со странствующим студентом.