— Ну, на мученика я не потяну, — Митя усмехнулся ласково. — Со мной все благополучно, Поль, не бойся.
— Зачем он привез эту книжку?
— Поль, это Митино наследство…
— А нельзя от него отказаться и не отвечать за долги отцов, дедов, прадедов?..
— Ты как ребенок, честное слово! Ну, я не буду читать. Хочешь? На, возьми, спрячь.
— Спрячь, спрячь, — подхватил Вэлос, — туда, где пистолетик лежит.
Поль засмеялась и сказала:
— Он мне надоел. Не прогнать ли его?
Алеша испугался вдруг, как если б смех и гневный взор и небрежный тон принял на свой счет, взметнулись орловские голуби и улетели прочь, доктор отозвался глубоким, проникающим в самое нутро голосом:
— Я друг детства. А детство нельзя прогнать — его можно только убить. Вы спросите — как?
— Не вздумайте спрашивать! — предостерег Никита. — Доктор вычислит проблему в национальном масштабе, европейском, вселенском, с привлечением пророков, древних греков, международных убийц, интернационалов, Принципа и парабеллума…
— Неуместный смех. Вот спроси у Мити. Мить, сто миллионов исчерпаны? Или всадник еще здесь?
— Здесь.
— Слыхал, Символист?
— Тем лучше. Нам выпала честь — трагедия. Так будем пить и смеяться как лети. Шампанского! Я пью за первый пир и последнего всадника.
4 сентября, четверг
Рассмотрим ситуацию хладнокровно, черт возьми! Первый раз — в первый класс, в правой руке тяжелый букет бордовых георгинов, мама крепко держит за левую, отец оглядывает одобрительно (генерал и новобранец), бабушка крестит и плачет (ее жизнь замкнулась на «великом переломе», на братском деревенском погосте; и власти — школа тоже власти — вызывают ужас; сейчас она жалеет Митюшу). Двинулись. Школьный двор, бодрый строй, умиляются родители, пионеры скандируют: «За детство счастливое наше спасибо, родная страна!» Пятьдесят четвертый год: портрет еще висит, но Берия уже расстрелян — все как-то зыбко. «По классам!» Черная парта, чернявенький маленький мальчик с красивой загадочной фамилией — Вэлос, гордо: «Я — грек». Знакомство началось с национального вопроса, мне похвастаться было нечем, ведь русских так много. Папа моего нового друга первым делом спросил про моего папу и зацокал уважительно и опасливо (сапожник отлично разбирался в конъюнктуре и чуял смену вех; однако шестая часть суши была пока что насыщена кровью, жертвенники еще дымились — и продолжают, — но по затухающей, и смена оканчивается игрой в домино). А я спросил: «Когда вы уехали из Греции?» (меня сладко тревожила принадлежность этой семейки к античным мифам в изложении Куна). «Ни-ни, — ответил его папа и погрозил сыну пролетарским пальцем. — Никаких связей за границей не имеем. Мы — коренные русаки». Национальный вопрос остался открытым, да и не волновал он меня вовсе (прямо по апостолу Павлу: «Несть ни эллина, ни иудея»), покуда я не заметил, что русских так мало и становится все меньше. Оно бы, кажется, и хватит, погуляли — пострадали, пора и честь знать; и наука в строку — естественный отбор; и самые великие цивилизации, те же греки, вдруг проваливались в какую-то преисподнюю дыру, все так, но неужели наше последнее слово — социализм? Наше исконо-посконное латинское слово… или не последнее?.. впрочем, сейчас не об этом.