— Ну, как трактат?
— Любопытно.
— Митюша, не ври.
— Да, ужасно. Нет, чудесно. Он думал над тем же, над чем я бьюсь спустя почти семьдесят лет.
— Потрясающе, — подтвердил Вэлос.
А Маргарита поинтересовалась:
— Какой трактат?
— Дедушкин. У Мити был дедушка с пистолетом и трактатом…
— Тьфу, у меня от тебя мигрень! Что такое трактат?
— Ученое сочинение, за которое дедушку расстреляли в сорок первом, да, Мить?
— Ну и ну! Это ж надо было такое сочинить.
— Он вообще неосторожен. — Вэлос нахмурился. — Митя, ты очень неосторожен. Мы тут, конечно, свои. И вообще за разговоры пока не берут…
— Пока?
— Не берут, не берут и брать не будут, потому как машинка дает сбой, горючего не хватает. То есть его совсем уже нет, выдохлись, крутятся по инерции. Но ты ведь пишешь Бог знает что — и в Москве об этом знают. Один Никита с его восторгом… за столиком в писательском домике после пятой рюмки…
— Жека тебе завидует, — пояснила Маргарита.
— Дура! — заорал Вэлос искренне. — Не обо мне речь, у меня другой путь. Там, где надо, ничего, конечно, не поймут, но почуют. Ты недооцениваешь их чутье…
— Да что мне до них…
— Правильно. Не в органах дело, а в тебе. Ты — в тупике. Ну, Никита с Сашкой почитают, разинут рты — ну и что?
— Чего это ты разошелся?
— Балагурю. Я — балагур. И у меня для тебя есть одна штучка. Пойдем в кабинет…
— От меня избавиться хочешь? — осведомилась Маргарита.
— Марго, не суетись. И не подслушивай. Есть же чисто мужские проблемы…
Жека подхватил иностранную бутылку и две рюмочки, в прихожей метнулись тени и приглушенный смех. Солидный, дорогой, якобы профессорский кабинет утопает в предвечерних лучах, тяжелая, якобы старинная мебель внушает доверие (старомодный эскулап в очках… «Доктор, спасите, приходит чертик, приходит и приходит…» — «Как пришел, так и уйдет, не волнуйтесь»). Доктор опустил фиолетовые непроницаемые портьеры («драпри» — так он выразился), нашарил какую-то кнопочку в стене, вспыхнули угли почти натурального с виду британского камина («Сюда, сюда, Митя, к камельку, а за окнами, представим: „Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна…“ Кыш отсюдова! — повысил голос. — Оба в мать».)
В полумраке псевдоночи Митя ощущал приятную прохладу кожаного кресла, слегка поворачивал в пальцах хрустальную рюмку, густая влага вспыхивала пурпуром углей.
— Ты считаешь, что я в тупике?
— В расцвете и в тупике. Но есть выход.
— Какой?
— Эмиграция.
— Я с тобой серьезно, а ты…
— Я абсолютно серьезно и все обдумал, — Жека говорил непривычно задумчиво, стекла очков отражают тот же угольный пурпур. — Сейчас ты завопишь: Отечество, мол, почва. Так для кого ты выкладываешься? Для унавоживания отечественной почвы?