— Как ты меня нашел?
— Что?
— Как ты меня нашел?
— Через милицию, — шепотом ответил Никита и вскочил.
Как мне все это не понравилось, Господи Боже мой!
Причем здесь милиция?
— Чего ты шепчешь?
— Мы мешаем больным, — засипел он мне в ухо (он и на меня-то глядел странно). — Тебе можно выходить?
— Да мы не буйные. Видишь, не в смирительных рубашках. Дядя Петь, скажите что-нибудь разумное, а то поэт боится.
Дядя Петя с Федором буйно расхохотались (заржали), и Андреич, глядя на них; поэта я увел. Совсем я стал невыносим, но не могу никого из них видеть, из прежних, особенно Никиту — слишком раскрылся перед ним в ту пятницу. Ситуацию оживила Любаша (Символист — знаток и ходок, потому и не женился и не собирается), стала приставать с уколами, на наши препирательства выглянул из кабинета фрейдист, благосклонно заметив, что лучший метод для душевнобольных (он выразился изящнее: невротиков) — это переключение. «Пусть переключится, пусть погуляет». Никита раздваивался между Борисом Яковлевичем (фрейдист и символист — хорошо!) и русской красавицей. «Самые красивые в мире женщины (он бывал в соцстранах) — это русские, вы не находите?» — «Совершенно с вами согласен», — поддакнул Борис Яковлевич — и мы получили свободу.
— Я запил в ту пятницу, — заявил мой друг; это прозвучало благородно, ведь запил он из-за меня. — Потом пустился в розыск…
— Зачем ты пошел в милицию?
— Так ведь нет тебя нигде! (Опять сипенье в ухо!) Подумал, ты уже сидишь, решил бороться, раскрыть все смягчающие обстоятельства. (Громко.) Подался в местное отделение, сегодня получил ответ: ты в больнице с неврозом. Что все это значит, Митя?
— Что?
— Ведь ты здоров? Почему тебя поместили к сумасшедшим?
— Это русский народ. Который, по-вашему, вырождается.
— Да как они запели «Петрович хороший…».
— Андреич.
— Неважно! Собирайся, поехали, я привез запасную одежду.
— Куда?
— Куда хочешь.
— Не хочу. Мне здесь хорошо.
— Не ври!
— Мне с ними хорошо, понял?
— Тоже поешь «Андреич хороший»?
— Пою. И он меня уже узнает.
— Уже узнает? Неужели? Через годик и ты его будешь узнавать. Может, даже меня узнаешь.
Мы быстро шли под сенью сада, заброшенного господского парка, подошли к озеру и остановились перед естественной зеркальной преградой. Солнце садилось, горели купола и клены, еще зеленели липы, все это отражалось и преображалось в темной уже воде, и поэт дрогнул, помянув Фета: «Этот листок, что иссох и свалился, золотом вечным горит в песнопенье».
— Хочешь сигару? Я привез тебе коробку «Короны».
Мы сели на покосившуюся лавку и, как два дурака в Гайд— парке, закурили сигары.