Генри вернулся в Тэнгейл. Леди Теннесси встретила его, как умеренно прощенного блудного сына, и была вполне мила, хотя и не очень разговорчива. Дав ему прийти в себя, а снегу — окончательно растаять, она как-то за завтраком спросила его:
— Как там Джоан?
Генри долго смотрел на свою мать, а она — на него, и брови у нее были подняты в точь как у Генри, когда он ждал ответа на какой-нибудь каверзный вопрос.
Через два дня Генри уже был в пути.
* * *
Это было самое тяжелое путешествие в его жизни. Погода стояла отличная, пели птицы, светило солнце, журчали ручьи, но поскольку Генри теперь наконец понимал, в чем же он виноват, каждый шаг давался ему с невероятным трудом. Генри не знал, что скажет ей, когда придет. И он не знал, захочет ли она его слушать, даже если ему будет, что сказать.
Генри провел на своем привычном месте привала под скалой куда больше времени, чем обычно, собираясь с духом, пока солнце не стало клониться к закату. Наконец он пнул себя мысленно в последний раз и начал долгий подъем вдоль отвесной каменной стены.
Его снова никто не встречал, но на этот раз Генри это не удивляло. Когда он вошел, в домике было очень тихо. Сагр раскладывал на столе остатки высушенных трав, проверяя, на сколько еще их должно хватить, Джоан сидела на полу спиной ко входу, разбирая какие-то книги. Когда Генри вошел, осторожно прикрыв за собой дверь, Сагр поднял глаза на звук, а Джоан обернулась.
Какой-то маленькой толикой своего сознания Генри заметил, что Сагр молча прошел мимо него, снял с вешалки плащ и вышел на улицу. Но он не мог проследить за ним даже глазами, потому что все остальные его мысли заполнило лицо Джоан.
Он думал, что знает людей и мир. Он думал, что многое уже повидал и ко многому привык.
Но он никогда бы не мог предположить, что человек может так измениться за несколько месяцев.
Ее лицо было очень худым и очень бледным. Глаза над проявившимися скулами казались очень большими, а губы на фоне белой кожи — очень яркими. Она поднялась, пока он стоял, оглушенный и остолбеневший, и Генри увидел, что она вся почти исчезла. Длинное шерстяное платье, одно из тех, что связала ей сама леди Теннесси, еще больше подчеркивало эту худобу, делая девушку, стоявшую перед Генри, эфемерной. Да, именно девушку, потому что за эту зиму Джоан совсем перестала быть девочкой.
Но больше всех изменений внешности его поразила внутренняя перемена, которую он чувствовал, хотя Джоан продолжала просто стоять и молчать. В ней были тишина и какое-то отстраненное спокойствие, которое иногда он встречал разве что у своей матери, да еще у Сагра. Спокойствие и мудрость. В это мгновение, глядя на нее, он понял, что не знает, кто из них старше.