Так незаметно летело время, пока однажды вечером не явились полицейские. На закате небо над горой Арапчал окрасилось в кроваво-красный цвет. Я всегда любил смотреть на небо: и когда оно было чистым, голубым, и когда хмурилось. Но этот кроваво-красный закат запомнился мне на всю жизнь.
Полицейские были не из нашей деревни. Должно быть, пришли то ли из Лыджене, то ли из Пазарджика. Командовал ими высокий и полный человек. Пистолет в его ручищах казался совсем маленьким, игрушечным. Но эта штука из вороненой стали не была игрушкой.
Полицейские окружили яму. Отец работал на дне и не заметил их. Начальник свистнул, и батя поднял голову.
— Кончай работу!
— А ты что — меня нанимал? — спокойно ответил отец и снова взмахнул киркой.
— Ты арестован… Вылезай!
Не знал я тогда, что значит быть арестованным. Думал, это какая-то игра. Но двое полицейских спустились в яму и связали отцу руки. Посмотрел я ему в глаза — а от двух солнц и следа не осталось. Глубокие морщины сошлись на переносице. А жилы на шее вздулись и стали похожи на веревки. На лице выступил пот.
Полицейские стали подталкивать его прикладами. Поднялся невообразимый шум. Борька, спавший в люльке, проснулся и заплакал. Стал собираться народ.
Отца отвели в общинное управление. Мама послала вслед полицейским проклятия и тяжело опустилась на валун. Борька перестал реветь и замолк в своей люльке. Те, кто пришел посмотреть, в чем дело, разошлись. Вокруг нас стало тихо, и все словно помертвело. Кроваво-красный закат над Арапчалом начал темнеть. А небо потеряло свою прозрачность, и откуда-то потянуло ледяным холодом.
Совсем сбитый с толку, я прислонился к забору дядиного дома и смотрел вдоль улицы — туда, где исчезли батя и полицейские. Меня охватила какая-то безнадежность, щемящее чувство одиночества. И так захотелось заплакать… Я сдержался тогда, и именно тогда кончилось мое детство. Кончились игры, которые я сам для себя придумывал…
Под арестом отца продержали не очень долго: он вернулся дней через десять побледневший, небритый. И ступал как-то неуверенно. Как только перешагнул через порог, я бросился ему на шею. Он гладил своей шершавой ладонью меня по голове. Какой-то комок застрял в горле, и я разревелся. Когда его арестовали — и слезы не уронил, а теперь вот не выдержал.
— Ну, ну, Гошо, будь молодцом! Разве воеводу так встречают? — сказал мне батя. — Какой же из тебя комит[25] получится, если ты слезы льешь!..
Я отпустил отца, и он склонился над Борькой. Смотрел на него, смотрел, а потом обернулся ко мне:
— Сходи к Ангелу Казакину и скажи ему, чтобы вечером, как стемнеет, приходил к нам. Но скажи так, чтобы никто не услышал!