И Олег Петрович, которому было тридцать семь, а сыну уже за семьдесят, с удовольствием принялся опять терзать его мочалкой…
Потом Олег Петрович, опомнясь, замотал головой и поглядел в окно: плыл за стеклами всплошную белый дым справа налево, справа налево, а повыше, над окном с карниза, нависали гребнем сосульки. И давно были сумерки в этой пустынной комнате, чужой и высокой, как собор, а где-то, непостижимо с какой стороны, за стенами опять, как вчера, перебирали струны, трогали, перебирали, словно трогали, настраивали арфу.
Олег Петрович оглянулся, надел пальто, схватил шапку, кинулся отсюда вон.
Подмораживало, был гололед, все блестело под фонарями, и, когда Олег Петрович вышел наконец размягченный из кафе «Театральное» (ну прямо почти столица…), напевая нечто такое лирическое, нечто дурацкое, которое пел оркестрант в микрофон: «Лада… Ла-да…» — он чуть не упал, замахал руками и поправил шапку-пирожок.
Вся улица была залита льдом, стояли стеклянные деревья, и все уже шли гуськом, оскальзываясь, по самому краю, цеплялись за ветки, а ветки сверкали, ветки вырывались и разносился хруст и звон.
Олег Петрович слушал, потом, улыбаясь, застегнул пальто и очень ловко прошел по льду, тоже двинулся вверх, вдоль деревьев.
Он двигался как альпинист, постепенно приноравливаясь, приспосабливаясь к дороге, и это было очень здорово.
Он ощущал уже собственные подошвы, они были новенькие, не скользкие, подчинялись ему, как и все его тело легкое подчинялось ему, и Олег Петрович усмехался.
Он шел прекрасно, без задержки — иногда с хрустом по целине прокладывал новую дорогу! — взмахивая руками, вежливо огибая, быстро опережая, потому что он был молод, легок и опытен в то же время, и поддержал за локоть девушку молоденькую, которая ковыляла впереди, но девушка была неловкая, неуклюжая и некрасивая, и ее он тоже обогнал.
«Эх, Генка, Геночка, — с сожалением пояснил он сыну-скептику, — ты хоть и взрослый уже, но дурак».
А ведь было время, они боролись — как они боролись!.. — яростно, счастливые, в проклятом Ашхабаде, совсем недавно, когда было Генке десять, и двенадцать, и даже пятнадцать лет, катались кубарем, с хохотом по диванчику!.. А сейчас (наверняка!) сын стоял презрительно-монументальный, голый по пояс рядом с диванчиком в Ашхабаде, выпятив скульптурную грудь, и на полу перед ним на длинной оси стояли невероятные колеса из-под товарного вагона, и, понятно, такую штангу Олег Петрович мог разве что ногой катать…
«Потому что не в этом счастье, — объяснил ему Олег Петрович, — не в этом счастье». И ухватился за тонкий ствол, чтоб не упасть, перебирая по льду ногами.