— Ясно, — понял наконец Олег Петрович и выпил спокойно остаток водки. — Так вы за это его и ненавидите?
— Господи! — выпучил глаза Кирилл Афанасьевич. — Господь с вами! — Он даже руками на него замахал. — Наоборот! Я… я очень ценю! Когда он приходит… Это самый хороший человек, какие только есть на белом свете. А вы как скажете, молодежь?
— Не знаю, — пожал плечами Олег Петрович. — Абстрактной нравственности не бывает.
— Зачем же так, — покачал головой Кирилл Афанасьевич и опустил глаза, виновато потрогал бороду. — У каждого своя судьба… Не нужно так. — Он закусил губу и замолчал. Посмотрел рассеянно на картинку с избой под небом, потом приблизил ее, прищурился. — Ишь, все ж таки смешной домик, действительно… Как это у них говорится, помните?.. «Нарисуем — будем жить»?.. А я… Я в нем родился.
Кирилл Афанасьевич вдруг отодвинул в сторону все картинки и протянул поспешно через стол руку.
— Я вам сейчас коллекцию покажу, хотите?! Старинных наших инструментов! И сыграю… А?.. Таких вы еще не видели никогда! Ведь вы горожанин… У меня и жена, знаете, была коренная этакая горожанка, ох, красивая была украинка, из самой Полтавы, никак такого не понимала…
И Кирилл Афанасьевич быстро-быстро почти побежал к кровати, взял откуда-то большой инструмент треугольный, вернулся с ним и, сев на стул, приготовился, устроив осторожно инструмент на коленях.
— Вот видите, это вот и есть гусли, ку-сле, двадцать восемь струн. Сейчас я сыграю вам старинные народные песни! Я их Ивану Сергеичу всегда играю. Вы не знаете, что он еще говорил, а? Когда, мол, глядишь с удовольствием в зеркало…
— Да я это знаю, знаю, извините. — И Олег Петрович уже решительно встал. — Я только думал, что это играет арфа. Я ведь, Кирилл Афанасьевич, не деревенский, — усмехнулся он с трудом, — и… вообще… Мне надо лекцию готовить. Извините меня, спокойной ночи… — Олег Петрович вышел наконец в коридор, притворил поплотнее дверь.
Так и остался Кирилл Афанасьевич со своими гуслями на коленях, в черной своей ермолке на белой голове, закрыл глаза. Потом начал медленно перебирать струны, медленно, тихонько. Поднял бороду к потолку, вспоминая слова, а затем поймал мелодию и дребезжащим голосом все-таки запел:
Ой пэш коршта
Мыйын чонем…
Потому что он был мариец и пел песню на давно им забытом марийском языке:
Ой пэш коршта мыйын чонем.
(Ой болит моя душа.)
…А Олег Петрович медленно ходил по комнате у себя, почему-то очень голодный, словно и не ужинал в кафе — должно быть, после водки, — и откусывал по очереди то плавленый сырок, с которого очистил обертку до половины, то кусок булки городской, давно засохшей, и побаливала в затылке голова, потому не включал он большую лампу, а горел только маленький свет на столике, но спать не хотелось, заниматься не хотелось, ничего вообще не хотелось.