Горох Капустин сын Редькин набычился на них, сглатывая раздражения комок, жестко пощурился.
– Беру, – сказал. – Будете при мне.
– Чего делать надо?
– Чего делали, то и делайте.
– А нам за это чего?
– Вам за это корма.
Набежала из-за бугра змея Авдотька и с кулаками на Кирюшку:
– Чтоб тебе выщипало! Язва тебе в брюхо! Уведи тебя татар!..
– Экая ты блекотала, – сказал Кирюшка. – Дать ей тычка?
– Дай.
– А мне за это корма?
– И тебе корма.
И Авдотька улетела обратно.
7
Горох Капустин сын Редькин сидел на бугре, на резном табурете, владения с высоты оглядывал.
Веселили его баловники-потешники при желании. Прела на печи Кокорюкова Пелагея, девица на выданьи, готовая к незамедлительному употреблению. Самовар кипел в ожидании. Водочка-закуска. Сладкие заедки. А силач Кирюшка, по должности горлан, кругами ходил по деревне и тычки раздавал.
Чуть что, за бугор.
За Кирюшкой – на шаг позади – втрусочку бежала змея Авдотька, злюка-баба, советы советовала:
– Ты бы, Кирюша, поспал.
– Какой поспал, – отвечал на ходу. – Какой поспал? Вся деревня на мне. Кому спасибо, кого за бугор.
Новые времена пришли в Талицу, новые – на удивление – порядки.
Великое благоденствие с тишиной и управа на всех.
Никто на сосне не сидел и на Москву не глядел. Пришел Кирюшка, потряс дерево, они и попадали: Беспортошный Мина да Грабленый Роман.
Никто под мостом не лежал и гостей не встречал. Прошел мимо Кирюшка и лбы отщелкал: Сердитому Харламу да Нехорошке Киселю.
Небо кольями не подпирали: пусть валится. Пятен родимых не отмывали: так проживет. Толокно в речке не месили, боталами не звенели, бултыхи не считали, а дружно вспарывали землю сохою, чтобы провиант был.
При виде Кирюшки даже куры неслись безостановочно, свиньи поросились, коровы молоком исходили, бабы ребятишек рожали.
Все были при деле, все старались, а в обед Кирюшка жрал до выпуча глаз, и Авдотька, надсаживаясь, чугуны от печки подтаскивала да желала втихомолку:
– Чтоб тебе глотку заклало!..
Но вслух сказать остерегалась: чуть что – за бугор.
Горлан Кирюшка был зорок и вездесущ, следил за деревней старательно, прохлаждаться не давал, в редкие моменты объявлял зычно:
– Иду до ветра мочиться.
И все тогда отдыхали.
Радоваться бы теперь на всеобщее старание, доходы подсчитывать, но Горох Капустин сын Редькин хмур бывал непрестанно, вял и раздражителен на радости жизни.
Отпуская его на отдых-кормление, подмигнул царь дурным глазом, кромешники подхватили под руки, снесли в подпол, в гроб уложили и крышкой прихлопнули.
– Не велико ли? – с ухмылкой спросил Схорони Концы, гвоздь вбивая со смаком.