Родители оплачивают университет, кампус, любые поездки. Если я захочу пойти на дополнительные занятия или снять квартиру, отец поможет. Поддержит, если я провалю экзамен. Мама скажет, чтобы я не расстраивался. Потом отец устроит меня на работу. Познакомит с нужными людьми. Отправит учиться куда-нибудь ещё. И у меня будет работа, карьера, и у меня будет семья, а потом и дети, которых я тоже буду вот так любить, – я знаю все эти ступени наперёд. Я вижу всю лестницу, по которой мне предстоит взбираться до самой старости. И всё это гладко, просто. А меня это коробит, понимаешь?
Когда так гладко и когда видишь всю жизнь наперёд, начинаешь скользить – слишком уж быстро, продвигаясь от одной записи в еженедельнике к другой. А я так не хочу. Хочу жить и замечать каждый день. Ну хорошо, не каждый, так не бывает, но хоть какие-то из них…
Я должен вырваться из этого потока – с кровью, с корнями. Так, чтоб было больно. По-настоящему больно.
Когда я в девятом классе сказал, что не могу уснуть, мама отвела меня к психологу. Когда я в десятом классе сказал сестре, что у меня депрессия, она сказала, что это от безделья, что нужно перейти на строгий режим сна и работы. Когда я в одиннадцатом классе сказал, что не могу найти себя, отец отвёл меня на профориентацию. И ведь я понимаю, что они на самом деле хотели помочь – делали то, что им казалось единственно правильным. Они меня любят. И это самое страшное…
А теперь я чувствую: ещё чуть-чуть – и обратной дороги уже не будет. Я смирюсь. Встану на гладкие прямые рельсы и буду скользить. Может, всё будет совсем не так: случится какой-нибудь оползень, и эти рельсы оборвутся, и жизнь резко изменится, – но ведь дело не в этом. Дело не в том, что будет, а в том, чего ты ждёшь, – это и есть твоя реальность. А я не хочу, как отец, как сестра, видеть всю свою жизнь насквозь, со всеми её трудовыми книжками, договорами, степенями и ежеквартальными бонусами.
Для них это нормально, для них это естественно. А для меня это как свекольный сок, который в меня вливают насильно. И вливают-то с улыбкой, заботятся об иммунитете, обмене веществ, а меня от него мутит, с каждым разом всё больше. Кажется, ещё чуть-чуть – и меня не просто вырвет, а вывернет наизнанку, всеми внутренностями наружу, и я навсегда останусь уродцем, так и буду до конца дней ходить вывернутый.
И ведь я не могу прийти к отцу и сказать, что передумал, что не хочу быть юристом, что не хочу учиться в университете, не хочу всей этой обеспеченной и понятной жизни. Не могу! Он захочет мне помочь. И опять будут психологи, какие-нибудь тесты, специалисты и все эти долгие разговоры – такие, когда говорят сдержанно, стараясь не сделать тебе больно, будто ты дурачок какой-то или психопат. И отец скажет: «Я тебя услышал», – и будет всем этим озабочен, и скажет, что так бывает, что с возрастом эти сомнения проходят, что нужно только перетерпеть, переждать. И я знаю, что в конце концов смирюсь! Вернусь на учёбу, стану чёртовым юристом, пойду работать к отцу или к кому-то из его партнёров, и действительно все эти сомнения уйдут, вся эта боль внутри заглохнет, а с ней умрёт что-то такое, чем я сейчас дорожу больше всего, потому что это и есть я, я настоящий. А по-другому не будет, потому что у меня нет аргументов. Ни одного. Есть просто чувство. А этого мало. Ведь столько сил, денег, времени вложено в то, чем я занимаюсь… Когда у тебя нет аргументов, тебя не слышат. Им только подавай обоснования, доказательства, объяснения, а просто сказать, что ты так чувствуешь, – это всё равно что вообще ничего не сказать, потому что тебе не поверят, потому что у них так не бывает.