– Это ответ на мои вопросы.
– Что… – Эшли поморщилась. – Откуда это у тебя?
– Купил.
– Где?
– Это уже не важно.
– А что важно?!
– Важно, что я сделал выбор.
Мы так и стояли у кровати, на которой лежал раскрытый свёрток из чёрной промасленной ткани. Мэт был явно растерян, не знал, что сказать. Крис хмурилась, но молчала. У неё по-прежнему дрожали руки. Эшли смотрела на меня, ждала объяснений, и я, вздохнув, попробовал объяснить – впервые за все эти годы произнести свои мысли вслух.
Я не знал, с чего начать, поэтому путался. Прерывал самого себя. Торопился. Не закончив одну мысль, хватался за другую. Боялся, что меня прервут. Начал ходить вдоль стены. Старался ни на кого не смотреть. Мне было трудно. Я вновь погружался в дымку отрешения. Временами мне опять казалось, что всё вокруг становится плоским, будто мы превратились в чёрно-белые рисунки на веленевой бумаге.
А в комнате горели тканевые бра с подвесками из стекляшек. Пыльные шторы висели, перетянутые жёлтыми, крашенными под золото кистями. За окном – провал чёрной ночи. И чёрный провал телевизора на стене. И пошлый полиуретановый карниз, имитирующий лепнину. И не менее пошлое фиолетовое покрывало, с виду чистое, но, конечно, хранящее следы сотен других людей, побывавших в этом номере, ругавшихся, любивших друг друга, смеявшихся или уныло ожидавших окончания дня – очередного дня в череде других однообразных дней, среди которых никак не удаётся встретить хоть один, отмеченный судьбой.
Я рассказывал о родителях, о школе, о том, как мама впервые записала меня к психологу, и как я ходил к нему каждый четверг, и как впервые понял, что попал в ловушку.
– Я уже говорил, мне не в чем упрекнуть родителей. И это самое печальное.
– Печальное? – тихо спросила Эш.
– Да. Они меня любят. Готовы для меня многим пожертвовать. Но они меня не понимают. Не чувствуют, что я умираю. Внешне всё так хорошо, так гладко. А ведь меня убивает именно это «гладко». Это хуже всего. Будто родился не в своём теле, не в своей коже. Будто всё, что тебя окружает, такое понятное и хорошее, на самом деле тебе не принадлежит. А тебе даже придраться не к чему. Отец всегда говорил, что из меня получится отличный юрист, и я кивал. Мне нечего было возразить. Всё слишком хорошо. Меня любили, обо мне заботились, а я умирал, и никто, никто этого не видел.
Помнишь мальчика-амиша? Ему проще. Ему, в его чёртовом костюме, проще! Если он захочет что-то изменить, он будет знать, против чего восстать, с чем бороться. В восемнадцать его отвезут в город и он сможет взбунтоваться против семьи, бросить всё, потому что знает, где стоят стены его тюрьмы. Вы все знаете. Вам всем проще. Потому что всегда проще искать себя в противовес чему-то. Вам всем есть что ненавидеть. У вас есть боль, которая всё оправдывает. У тебя, Эш. У тебя, Крис. У тебя, Мэт. Вы сражаетесь с тем, что не любите, и вам кажется, что во всём этом есть смысл. А мне и сражаться-то не с чем. Кому ни скажи, что я чувствую, все только посмеются – подумают, что я просто избалован… нет, не так – что я зажрался.