От головной машины рванулся в сторону клок огня… В солнечном свете огонь показался тусклым, нежарким, и черный дым, который вылетел клубом из открытого башенного люка, не обрадовал капитана Веригина. Может, потому, что все это стало привычным, повседневным. Давно не было страха — осталась трудная работа… Опасность начинал понимать после боя, когда все миновало…
Не удивился и не обрадовался, что бронебойщик Лихарев попал с первого выстрела. Только когда машина остановилась, а из верхнего люка, из дыма, стали прыгать танкисты, ощутил приступ озлобления.
Немцы как-то странно закружились, потом, точно по команде, упали. Танк стоял, горел большим костром, словно был деревянным, а танкисты лежали.
И еще один танк загорелся…
А железная лавина приближалась.
На батальон капитана Веригина накатывался правый фланг наступающих. Он походил на гигантский рог, который вот сейчас, через пять — семь минут, проткнет оборону, войдет в тылы. И пехоту увидел… Солдаты сыпались с бронетранспортеров, падали, вскакивали, бегом занимали место в цепи… За первой выросла вторая, а редкие разрывы снарядов не могли ни остановить, ни замедлить приближения машин…
«Выучка, какая все-таки выучка…» — подумал капитан Веригин. И оглянулся на Мишку Грехова…
То ли ветер повернул, то ли танки сбавили скорость — дым и пыль опередили. Капитан Веригин видел, как быстро наползает на окопы желтая с черными, смоляными разводьями завеса… Подумал досадливо: «Не успел Грехов…»
Возбуждение и жар, которые охватили Веригина, внезапно схлынули, в руках и ногах сделалось прохладно, в голове — ясно: увидел в небе новую волну бомбардировщиков, понял: на Сталинград.
И танки шли на Сталинград.
В Берлине была получена радиограмма. Короткая, бодрая, уверенная. Человек в табачном мундире спешным шагом пересек огромный, похожий на танцзал, кабинет, остановился возле резного стола, заваленного бумагами, картами и схемами. Смотрел прямо перед собой широко открытыми заледенелыми глазами.
Рядом стояли генералы. В позе, выправке, во взглядах были написаны и величайшая почтительность, и собственное достоинство, и высокомерие… Всего было ровно столько, сколько требовалось иметь в присутствии Гитлера. Адъютант сделал шаг вперед. И замер. Смотрел бесстрастными глазами. Как полагалось адъютанту. Шевельнул рукой — указал:
— Радиограмма генерала Паулюса, мой фюрер.
По берлинской лазури тянулись пасмурные облака, предвещая близкую осень. В конце августа в Берлине всегда пахнет осенью, в этом году ее заметили, как никогда, рано. Но в рейхсканцелярии, в этом большом неуютном кабинете, упорно не желали замечать неприятного, иногда отвергали даже факты. Тут принимали только то, что могло подпитывать больное воображение. Не хотели замечать даже приближения осени. Потому что еще в начале войны рейхсканцлер строго-настрого запретил говорить о зимней кампании. Уверял и себя, и других, что покончит с русскими до наступления зимы.