Артиллерия… Что же артиллерия?
Схватил телефонную трубку, заорал:
— Вы что, не видите? Я требую!..
Дом на площади стоял простреленный, пробитый, с провалившимся нутром. Обернулся к немцам каменным лбом, заслонил собой и командный пункт полка, и командный пункт дивизии, и центральную переправу… Он стоял, точно потерпевший крушение корабль, выдвинутый из воды на сушу; был виден отовсюду, казался одиноким и заброшенным. Немцы вылизывали пулеметным огнем все подходы; наверно, им представлялось величайшей нелепостью, что русские все еще сидят в этом доме и стреляют.
Немцы были уверены, что русские уже давно не ели, у них нет воды, с часу на час кончатся патроны.
Еще одно усилие…
При поддержке танков в атаку пошли отборные солдаты. Офицеры — впереди.
Свинец колупал стены, впивался в землю, тянул, взвизгивал над головой капитана Веригина.
— Агарков! — кричал он в телефонную трубку. — Подпустите до трамвайной линии! Слышишь? — до трамвайной линии!..
Агарков не отвечал. Он шагнул к пролому в стене, вжался щекой, подбородком в кирпичное крошево:
— Огонь по команде!
Ему вдруг показалось, что в подвале не осталось никого живого. Ощутил запах сырости, дыма и плесени… Тут же услышал взводных:
— По команде!..
Три голоса громыхнули, пробежали по темному подвалу и пропали. А снаружи, с площади, накатывалось грузно; было похоже, что вот сейчас машины развалят каменные стены.
Лейтенант Агарков, словно его заворожили, неотрывно смотрел на передний танк. Как будто увидел в первый раз.
И час назад видел, и вчера, позавчера… Почти каждый день. Уже полгода…
— Лихарев! — крикнул он.
Рядом сказали:
— Готово.
Танки взламывали площадь. Агарков почувствовал, как шатается земля, шатаются стены… Цокнуло, стукнуло противотанковое ружье. Выстрел показался слабеньким, бессильным и почти ненужным. Потом ружья стали бить часто, было похоже — вперегонки.
Увидел Семена Коблова: глаза черные, точно провалы… В больших руках большие гранаты.
Увидел только глаза и гранаты.
Резанул чей-то крик:
— Шорин, гляди!
И спокойный голос в ответ:
— Вижу, не ори.
Коблов с гранатами в руках, Шорин, Лихарев, тугие щелчки противотанковых ружей…
Передний танк наступил на трамвайные рельсы, остановился. И, точно испугавшись этой остановки, пушка бахнула…
Пехота шла налегке, густо, отчаянно. Михаил подумал: «Хорошо, сволочи, идут». И вскинул руку:
— По пехоте противника!.. — Захлебнулся сумасшедшим, неистовым восторгом, точно вспыхнуло, полыхнуло в груди нестерпимо горячее буйное пламя: — Огонь!
Сорвались, ударили с разбега пулеметы.
Но лейтенант Агарков слышал только свой автомат; подался, потянулся вперед, впился глазами… Большое сильное тело сотрясалось в мелкой дрожи, он не слышал свиста пуль, он видел только немца, одного-единственного… Их было много, немцев. Но лейтенант Агарков видел одного, высокого, насупленного, в начищенных, словно лакированных, сапогах, с маленьким, игрушечным пистолетом в руке. И лицо у немца было чистое, блестящее; на сапогах и на лице блеск казался одинаковым. Офицер бежал непринужденно, легко, красиво, словно только и хотел, чтоб его увидели. Перебежал, перепрыгнул через трамвайный путь, оглянулся, взмахнул пистолетом — позвал, поторопил…