— Товарищ полковник! Товарищ полковник!..
Хотел и никак не мог собраться с мыслями — все плыло, расползалось, и не было никаких сил связать воедино слова, ощущения, звуки…
Пришло тоскливое, трезвое: «Вот она, контузия…»
Дождь перестал, вокруг развиднелось, посветлело, не было слышно ни единого выстрела, точно все размокло и размякло, обессилело, прислонилось к измученной земле…
Добрынин все еще не верил.
Рядом сказали сердито:
— Товарищ полковник, мы из семьдесят восьмой. Из вашей дивизии.
После этих слов опять накрыло холодное забытье. Но все-таки он слышал голоса, свои, русские; одного угадал, того, сердитого, что сказал про семьдесят восьмую. Вспомнил: Семен Коблов. Шофер. Сидели рядом в кабине…
От этого стало совсем покойно, словно уверился, что плохое не вернется…
Окончательно пришел в себя у костра. Все так же шел дождь. Вокруг сидели бойцы и понуро молчали. Трое накрылись пятнистой плащ-палаткой. Она живо напомнила Ивану Степановичу танк, который шел прямо на него. И автоматы у бойцов были немецкие… Один сказал:
— Без горячего плохо. Двое суток…
Другой плюнул:
— Добро тебе нудить. Ступай к немцам, скажи, мол, горячего хочу.
И опять сидели, молчали. Все сидели, а Добрынин лежал.
Подошел боец, высокий, широченный в плечах, в больших сапогах. На каждом сапоге — пуд грязи. Неловко нагнулся, свалил возле костра охапку мелкого валежника, сказал:
— На свертке грузовик застрял. Если до темноты не вытащат — подхарчимся.
Это был Семен Коблов, такой же спокойный, уверенный, как тогда, в кабине своего «газона».
А боец, который хотел горячего, поправил обгоревшей палочкой костер, пожаловался в огонь:
— Немцы — что? Я немцев не боюсь, я своих боюсь.
Бросил палочку в огонь, поднял голову. Добрынин увидел скуластое небритое лицо, узкие злые глаза.
— Обидно, понимаешь? На войну добровольно ушел, жену кинул, детей, мать хворую. Ну вот, ушел… От самого Перемышля, считай, топаю. А неделю назад сам не знаю, что стряслось. Ну, танки… Так сколько уж бывало… А тут — сробел. Ничего не помню. Напрочь отшибло. Пришел в себя возле штаба полка. Три версты порол, значит, со страху… Ей-богу, не брешу.
Солдат глянул направо, налево, ожидая, видимо, смешков. Но никто не засмеялся. Все сидели тихие, молчаливые.
— Вот, значит… Набралось нас таких семеро. На скорую руку — трибунал. Однако — ничего. Учли старые заслуги…
Коблов увидел, что полковник пришел в себя, шагнул к нему, опустился на колени. Добрынин спросил:
— Мы где?
— К своим идем, за фронтом.
А солдат, что побывал под трибуналом, повздыхал:
— Идем-то идем, да куда придем.