— Майор Виденеев! Где майор Виденеев?
А впереди тронулись, опять загремели колеса, и майор Виденеев сделался ненужным…
Мишка Грехов радовался, что теперь не одинок, теперь — вместе со всеми. Но брала досада: столько войск, такая сила отступает. Чай, немец не железный — валится на землю как миленький. Надуться бы еще немного…
Мишка досадовал, мысленно начинал искать виноватого, что отступают, что все получается нескладно…
Досадовал, злился, что какой-то немец гонит, все гонит его, Мишку Грехова… Разве мало навалял он этих фрицев? Ого сколько! Да и каждый боец… И командиры… Что, плохие командиры? Да таких, как старший лейтенант Веригин, у Гитлера ни одного нет! А полковник Добрынин?.. Командующий армией, генерал — в окопах, на плацдарме…
Однако виноватый, по его мнению, был. Как же — войну встретили в драных штанах, теперь латай на бегу.
Мишка шагал в тесном изломанном строю и, кого-то сердито оправдывая, думал: «Ничего, залатаем».
Шли всю ночь, без привала. Два раза немцы вешали «фонари», однако не стреляли и не бомбили. Должно быть, разведка. Когда стало светать, Мишка заметил, что на дороге сделалось просторнее. Увидел, что машины и пехотные колонны сворачивают на проселки.
Мишка решил идти прямо.
На восходе солнца вошли в деревню. В ней уцелели только три избы да силосная башня. Мертво торчали печные трубы, пахло дымом, золой, перегорелым кирпичом. Тоскливо и длинно выла собака. Голосила, навзрыд плакала женщина.
У колодца стоял седой тощий старик в изорванных портках распояской, черпал и черпал воду, лил в деревянную колоду.
— Пейте, ребятушки, пейте, — повторял он шепотом и глядел перед собой линялыми глазами.
Солдаты пили, садились тут же. Многие засыпали. Артиллерийский капитан умер, не приходя в сознание. Семен Коблов, а с ним еще двое, стали копать могилу. Старик сказал:
— Возля школы поглядите, возля школы.
Никакой школы уже не было, а старик повторял:
— Возля школы…
И солдаты, что были потверже, пошли.
На земле, на припорошенной пеплом траве, лежали убитые. Их было много: деревенские женщины, старые и совсем еще молодые, детишки и старики. И только один — не старый, мужчина в белой окровавленной рубашке, в брезентовых полуботинках. Убитые лежали тесным рядком, словно прижимались друг к другу, словно и после смерти хотели остаться односельчанами, добрыми соседями. Лежала девочка с голубыми тряпочками в косичках; младенец, у которого было разбито личико, вцепился в шею матери… А у матери волосы слиплись, ссохлись от крови, глаз не видно…
Кучи угольев дымили, выла собака, а солдаты шли через пепелище, мимо убитых, обессиленно и понуро. Многие воротили головы назад, потом поправляли на плече винтовку, шагали дальше.