***
Полетаев слушал трезвую и безжалостную к себе повесть вдовы, и сердце его обливалось кровью. Не то, чтобы все члены ее семьи, ушедшие один за другим, были для него бестелесными тенями словесного рассказа, а не людьми во плоти – с болью и чувствами. Нет, он ясно представлял их, страдал за них и вместе с ними, и по всему выходило, что эта женщина – монстр, что ей нет ни оправданий, ни понимания человеческого. Да он и не оправдывал ее вовсе. Ему почему-то было просто ее жаль. Жалко было ее. Их нет уже, а она вот сидит тут, вспоминает про них своими пересохшими губами, не плачет даже, обстоятельно отвечает Демьянову на уточнения и вопросы. А впереди – жизнь. И что творится у нее внутри этого мнимого спокойствия, не дай Бог знать никому. Наконец, она замолчала.
Интересно все-таки, что же сказал ей суровый старец, если сперва она выплакала все нутро до последней капли, а теперь вот выговаривается случайным слушателям и, видать, тоже до донышка?
– А что ж исповедник-то наш? – Рафаэль Николаевич как будто подслушал его невысказанный вопрос. – Что он велел тебе, сестра? Вы ж говорили с ним?
– Исповедник? – голос вдовы перехватило, она всхлипнула. – Говори-ииии-ли…
Андрей Григорьевич стоял от скамьи шагах в трех, облокотившись на свою трость, и напряженно вслушивался.
– Серчал? – снова подтолкнул вдову к продолжению рассказа Демьянов.
Вдову стали душить слезы.
– Ничего не велел. Ничего не спрашивал, – она утерлась платком, явно желая сдержаться. – С порога говорит: «Прости меня, дочь моя».
– Это он тебе? – удивился Рафаэль Николаевич.
– То-то, что он, – Угрюмова вспоминала, как это было, и слезы сами собой переполнили ее глаза. – Я говорю: «Батюшка, я тут, чтобы ты простил. Научил, как вымолить прощение. Что ты!» А он: «Прости, не смогу с тобой говорить, пока не простишь!» Я ему отвечаю: «Да за что же мне прощать, я и не знаю о Вас, батюшка, ничего дурного, к Вам за святостью идут, как же это?»
– А он? – теперь уже совершенно спокойно и даже с каким-то прищуром выведывал Демьянов.
– А он: «А знала бы, простила? Все простила бы, дочь моя? Смогла бы простить? Мне нужно твое прощение. Смилуйся, прости, как себя саму простила бы!»
– А ты? – Демьянов не смотрел на вдову, а Полетаев видел, как меняется ее лицо.
Катерина Семеновна перестала крепиться, рот ее широко раскрылся, и гортанные рыдания вырвались наружу вместе с тонкими нитями слюны. Она не вытирала слез, а рыдала все горше, извергала почти звериные рыки, не сдерживая себя больше и не обращая внимания на то, как она сейчас выглядит – в слезах, с растрепанными волосами, некрасивая и страшная в своем горе. Полетаев даже рванулся к скамье, чтобы успеть придержать ее за плечи, потому что ему показалось вдруг на миг, что с очередным вырвавшимся из нее стоном, она привстанет со скамьи, да и кинется вниз с обрыва. Но Демьянов зыркнул на него молниями глаз, и Андрей Григорьевич застыл в немом порыве.